Читать интересную книгу «…и компания» - Жан-Ришар Блок

Жюльен решил выбрать для разговора время, когда отец пойдет показывать ему своих гриффонов, — каждый приезд сыну приходилось отбывать эту не слишком благовонную повинность, — и он приступил к беседе с чисто драгунской простотой.

При первых же словах сына господин Лепленье остановился, взглянул на него и залился неподражаемым смехом.

Напрасно Жюльен выходил из себя, показывал груду анонимных писем, которые сыпались на него за последние месяцы, ссылался на общественное мнение, клялся, что ему противны рожи этих Зимлеров, что с такими людьми но водятся, отец только пуще заливался смехом и под конец величественно заявил:

— А почему бы и нет? Вполне порядочный малый. Но будь спокоен, он не посмеет.

«Чего это они так раскричались?» — думала Элен, глядя сквозь запотевшие стекла на споривших и жестикулировавших мужчин.

«Я должен поговорить с сестрой!» — подумал Жюльен все с той же драгунской решимостью.

Элен уже не надеялась больше. По своему характеру она была склонна надеяться до последней минуты, а по созданной ею самой системе жизни — не надеялась никогда. И система неизменно одерживала верх над темпераментом.

При первой же помехе она решила, что жребий брошен, что сохранить хоть малейшую надежду было бы безумием, даже больше того — преступлением. Она не страдала он уязвленной гордости. Мелкая злоба во всех ее проявлениях несовместима ни с подлинной страстью, ни с благородством натуры.

Но поскольку высшая преданность состоит в умении вовремя отойти от любимого существа и поскольку Элси немало своих молодых раздумий посвятила разрешению этого вопроса, то ныне она в равной мере чувствовала себя и связанной с Жозефом на всю жизнь и готовой освободить его от себя, если она хоть чуть ему в тягость.

Надо сказать, что до Зимлера Элен еще никогда в жизни не встречала людей, целиком отдававшихся какому-нибудь делу. Тем гибельнее была боль, которую должна была испытать, отказываясь от счастья, такая женщина, как Элен — сама молодость, бурлящая соками жизни.

Посещение Зимлеров, один-единственный взгляд, который она, дочь бывшего фабриканта, бросила на эту фабрику — неумолимого, глухого ко всему молоха, — решил все. Она запомнила, навсегда запомнила ту встречу. Элен знала теперь, что разделяет их, знала, какой ценой купил бы он свое счастье с ней. Подводя этот жестокий итог, она упустила только одно: ее, Элен, отделяло от Жозефа не меньшее расстояние и не меньше помех, чем Жозефа от нее.

Когда члены семьи Лепленье сидели за кофе, Жюльен и в самом деле коснулся этого вопроса.

— Знаешь ли, дорогая, — сказал он с не оставлявшей его в трудные минуты чисто драгунской откровенностью, — по городу о тебе ходят нелепые, я бы сказал, даже гнусные слухи. Надеюсь, ты разрешишь мне исхлестать в кровь физиономию первого же подлеца, который осмелится заговорить при мне о твоем браке с этим… как его… Зимлером?

— Не думаю, чтобы господин Зимлер имел такие намерения, — возразила Элен. — Но если он в один прекрасный день сделает мне честь своим предложением, тогда я попрошу тебя объяснить, что препятствует браку Жозефа Зимлера с дочерью господина Лепленье. Мне любопытно будет это узнать…

Она захлопнула книгу и ушла к себе, оставив в столовой сраженного изумлением брата и господина Лепленье, переходящего от самого неумеренного веселья к весьма неумеренному негодованию.

II

«Руби якорный канат! — прорычал вдруг Джонатан Корсар, осыпая чудовищными проклятиями юного своего помощника, кавалера де Линдэ, и не спуская с него глаз. — Руби, говорят тебе, якорный канат! Так оно будет лучше Для брига, да и для тебя самого».

Маневр, рекомендуемый в столь энергичных выражениях «Голландским пиратом», нашел тем более восторженный отзвук в душе юного читателя, что странное судно Зимлеров, на котором Жюстен плавал юнгой, неоднократно осуществляло эту операцию. Маневр был испытанный. И хотя мгновенная слабость Жозефа, который чуть было не бросил якорь в тихой гавани Пасс-Лурдепа, стала теперь полузабытым воспоминанием, все же командиры «Торгового дома Зимлера» не раз перерубали якорные канаты.

Ничто не мешало всему вандеврскому флоту последовать этому благому примеру, но фабриканты сукна предпочитают отстаиваться в спокойных водах. Ну что ж, всякому свое!

Бриг Зимлеров пускался в плавание в любую погоду, ставя под угрозу судьбу всего экипажа, — здесь никто по считался с боем склянок, здесь не покидали палубы, не дремали на вахте и возвращались домой, только когда вода уже захлестывала судно и нос тяжело груженного корабля зарывался в прибрежный песок.

На другой странице «Голландского пирата» Джонатан Корсар обращался к своему бесстрашному, но изящному и чувствительному помощнику со следующими словами:

«Итак, птенец, ты решил вернуться в родные края, дабы вступить в брак? Как знаешь! Но я в тот же день вычеркну тебя из состава нашей команды. А я-то думал, что ты настоящий корсар. Подруга моряка — рыбачка, а пирату подруга — смерть. Ты мне не друг отныне!»

Что же удивительного, что после сто семьдесят третьей золотообрезной страницы «Голландский пират» вдруг перестал интересовать юного читателя, то есть с того самого момента, когда кавалер де Линдэ под влиянием благочестивой и благодетельной мадемуазель де Сэн-Люн покидает пиратский бриг, становится верным слугой короля, ведет его фрегат против корсаров и хладнокровно наблюдает, как на горящем корабле гибнут, богохульствуя и кляня его, бывшие товарищи по разбою.

В четырнадцать лет Жюстен уже знал, что в действительности подобные вещи происходят не совсем так — во всяком случае, не так захватывающе интересно, как в начале истории о корсарах, но зато и не так скучно, как в конце ее. Чтобы убедиться в этом, достаточно было поднять глаза: прямо перед окном высилось трехэтажное кирпичное здание новой прядильной, свежепокрытое ослепительно белой известкой. А стоило немножко высунуться и взглянуть налево — и метрах в двухстах паутина лесов и визг лебедок вполне недвусмысленно говорили о расширении главного здания фабрики. Бригу повезло. Он ушел в открытое море один, а назад вернулась целая эскадра.

— Жюстен! — раздались детские голоса.

— Ютьен! — пропищала самая маленькая. Дверь задрожала под ударами ног. Кавалер де Линдэ положительно становился нелюдимым. Жюстен бросил книгу и открыл дверь. Лора, прелестный и стройный чертополох, с пугливыми темными глазами, появилась на пороге, за ней следовала рыженькая толстушка лет трех, живой портрет Элизы. Она ухватила «Ютьена» за рукав и потащила в тенистый дворик.

— Давай игьять, Ютьен.

Четырехугольный, посыпанный гравием и обсаженный лавровишневыми кустами и жасмином дворик лежал между северным и южным полюсами, и на его пятидесяти квадратных метрах помещались Старый и Новый Свет, с пяток самых настоящих необитаемых островов, индийские джунгли, пампасы, африканские леса, сибирские степи и бушующая стихия океана. Ворота — по большей части Магелланов пролив — вели на смежный двор, где жили дядя Жозеф с тетей Элизой. Тетя Элиза не любила ни деревьев, потому что, как всем известно, они во множестве привлекают мошкару, ни вьющихся растений, потому что в них гнездятся мыши, и дворик ее был гладко вымощен камнем. Он представлял собой цивилизацию, которая граничила с наводящей ужас первобытностью джунглей и пампасов.

— Посмотри, Ютьен, — торжествующе прошепелявил мальчуган с румяной доверчивой мордашкой. Он нацепил себе на голову бумажную треуголку, потом живо, как котенок, прикрыл свое пухлое личико белой бумажной маской и высунул в отверстие язык.

— Опять тебе влетит, — недовольно сказал Жюстен. Он сорвал с малыша треуголку, быстро развернул бумагу. — Вот дурак-то! — закричал он, заметив на одном из сгибов священные слова:

Черное сукно

Сукна для духовных особ, офицеров и т. д.

Контора и склад: Париж, улица Клери, № 76

Зимлер и Ко в Вандевре (Бывший Торговый дом в Бушепдорфе, Верхний Рейн)

Вандевр, 187… год

А. и Я. Штерн.

Шутить с фирменными бланками не полагалось, и Жюстен охранял их не только из-за официального запрета, но и потому, что сам питал к ним глубокое уважение. Он знал, что эти жирные и тоненькие знаки, эти черные заглавные буквы, эти шрифты и эти курсивы нечто большее, чем просто печатный бланк.

До сих пор в его ушах звучал мощный, как вздох кузнечных мехов, возглас Ипполита: «Наконец-то!» Это было сказано как-то зимним вечером в столовой старого дома. Ни Жюстен, ни Лора сначала не поняли, что означало это «наконец-то», но последствия его не замедлили развернуться у них на глазах: растерянный, багровый и задыхающийся дядя Жозеф вышел из гостиной, где через полуоткрытые двери виднелась распростертая в полуобмороке Элиза, рыдания которой заполняли весь дом, — как будто где-то совсем рядом резали корову. Затем толстушка бросилась в объятия Минны, потом Гермины и наконец, с особо громогласными рыданиями, в объятия решительной, но сдержанной Сары.