— Да. Шесть месяцев — немалый срок.
— Никто при дворе к тебе не приставал? — спрашивает он.
Я отшатываюсь.
— Конечно, нет!
— Ты можешь мне все рассказать, — тихо говорит он. — А может, ты сама… Когда солнца нет, прекрасные цветочки рады и дождю.
Я ахаю.
— Я же мать!
— Жозефина тоже, — угрюмо говорит он. — Но ее это никогда не останавливало.
Я поднимаюсь.
— Не путайте меня со своими солдатами! — с жаром возмущаюсь я. — С ними можете говорить, как вам вздумается, а я…
— …императрица Франции, — заканчивает он. — И стоишь ста братьев и сестер. Мне доложили, ты хорошо правила.
Я хмурюсь.
— Устроили проверку?
— Какая разница? — Он притягивает меня к себе. — Ты даже на военного министра произвела впечатление. Видела Двадцать девятый бюллетень?
Я недоумеваю.
— Вся Франция его видела.
Он понижает голос.
— И что говорят?
— Полумиллиона человек как не бывало, — отвечаю я. — И в Испании французы гибнут. Две войны, и все напрасно. Народ в отчаянии.
— А чего они ждут? — вскидывается он. — Царь на переговоры не идет. Ты хоть представляешь себе, как я сюда добирался? — Ответить он не дает. — На санях! От великого до смешного — один шаг!
Мне не нужно уточнять, чтó, по его мнению, можно было бы считать великим: конечно, победу любой ценой.
— Когда мы подошли к Москве, они сожгли город. Огонь бушевал до небес, как необъятное море. Можешь себе представить? Весь город в огне! Никогда не видел ничего более впечатляющего.
Я не знаю, что на это сказать.
— Ты разве не рада, что я живой?
Но полмиллиона человек остались лежать в чужой земле!
Наполеон встает с кровати. На нем халат и тапочки.
— Перед тем как ехать сюда, я был в Мальмезоне, — признается он. — И знаешь, что сказала Жозефина? Что я один стою миллиона жизней.
Значит, она так же безумна, как и ты, думаю я.
— Конечно, потери большие, — продолжает он. — Но они были счастливы умереть за Францию.
— Когда тонули в ледяных реках и звали своих жен?
Он поражен. Не думал, что я читала доклады и знаю правду.
— Эта страна уже потеряла полмиллиона жизней в Революцию, — говорю я. — А теперь столько же народа погибло в восточной кампании. Франция погружается во тьму. Никто не верит, что когда-нибудь станет лучше.
— Значит, мы покажем им, что это лишь временная неудача. — Он направляется к двери. — Завтра состоится бал по случаю победы. И после этого праздники каждый вечер — до самого Нового года.
Он закрывает дверь, а я чувствую, как подкатывает тошнота. Я бросаюсь к умывальнику, за мной бежит Зиги и скулит, напуганный издаваемыми мной звуками: меня выворачивает наизнанку.
— Ваше величество! — раздается от дверей голос Гортензии. Потом я вижу ее отражение в зеркале и морщусь. — Что случилось? — встревожена она. Я пытаюсь опять вызвать рвоту, но ничего не выходит. Гортензия сзади придерживает мои волосы. — Присядьте.
Она ведет меня к кушетке, но меня бьет такая дрожь, что оставаться на месте не удается. Гортензия достает из комода шаль и укутывает меня.
— Что-то случилось, — не сомневается она. — Что он сказал?
— Завтра мы празднуем победу, — шепчу я. — И послезавтра. И так, пока не наступит январь.
Она всплескивает руками.
— Не может быть!
Но император уже распорядился.
И мы танцуем. В то время как Пруссия объявляет Франции войну, разодетые придворные заполняют танцевальные залы. Мы вальсируем и тогда, когда примеру пруссаков следуют Великобритания, Россия и Швеция.
Молодых мужчин на балах нет. Они все либо были искалечены, либо убиты в бою. Но женщинам, оплакивающим своих мужей, составляют компанию немолодые придворные, по возрасту не подлежавшие призыву.
Когда приезжает Полина со своего курорта, где она скрывалась ото всех, ночи делаются еще длиннее. Бонапартов ничто не остановит. Они будут танцевать до тех пор, пока не останется ничего — даже пола у них под ногами.
Министры приходят ко мне за помощью, но я не могу дать ни одного дельного совета.
— Что он собирается делать? — тревожатся они. — Не готовится ли он к новой войне?
Но Наполеон хранит молчание. Он ест, спит и проводит долгие часы в роскошных апартаментах Полины. Я знаю, что должна удерживать его от нее подальше, но я рада, когда его не вижу, хоть я и не могу теперь проводить дневное время с сыном.
И вот на Новый год, во время танца, он говорит:
— Твой отец нас предал и примкнул к коалиции, ведущей войну с Францией. — Я останавливаюсь, а он продолжает: — Я знаю, ты на моей стороне и на стороне нашей империи. Но всякому, кто поднимет на меня руку, должен быть нанесен сокрушительный удар. Ты уж извини.
Наполеон берет меня за подбородок, и сердце начинает биться учащенно. Он что, собирается посадить меня в тюрьму? А как же Франц? На глаза наворачиваются слезы, он вытирает их тыльной стороной ладони.
— Моя нежная, добросердечная императрица, — с жалостью произносит он.
— Что теперь будет?
— Мне придется просить тебя об одной нелегкой услуге.
Внезапно звуки музыки делаются мне невыносимы. В глазах туман, даже Полина, которая, стоя рядом с герцогом де Фельтром, наблюдает за нами, плывет перед глазами.
— Да?
— В апреле, когда я отправлюсь на войну с твоим отцом, ты будешь нужна мне в качестве регента.
Императрице в Мальмезон,
20 июня 1812 года
«Я получил твое письмо от 10 июня. Не вижу, почему бы тебе не поехать в Милан, поближе к вице-королеве. Лучше отправляйся инкогнито. Хоть погреешься.
Здоровье мое отменное. Евгений здоров и ведет себя хорошо. Можешь не сомневаться, что меня больше всего волнует твое благополучие, и мои чувства к тебе не ослабевают.
Наполеон»Мальмезон,
1812 год
«Ты заново возрождаешь меня к жизни, моя дорогая Гортензия, когда уверяешь, что читала письма императора к императрице. Очень мило с ее стороны показать их тебе. Чувствую к ней вечную благодарность за то, что она так дружески к тебе расположена.
Признаюсь, я все время в состоянии повышенной тревоги. Почему не пишет Евгений? Чтобы успокоиться, я вынуждена думать, что это император запрещает ему писать. Либо что частная переписка вообще под запретом.
Спокойной ночи, моя дорогая доченька. Обнимаю тебя всем сердцем, и всем сердцем тебя люблю.