Читать интересную книгу История абдеритов - Кристоф Виланд

Жрец храма Латоны и высокая коллегия попечителей лягушек старались при всяком удобном случае выражать свое недовольство дерзким остроумием антилягушатников, и главный жрец Стильбон по этой причине дополнил свою книгу «О древностях храма Латоны» еще одной большой главой – о природе лягушек Латоны. Но со стороны жрецов тем дело и ограничилось, и они имели на это серьезные основания, потому что, несмотря на вольный образ мыслей по поводу лягушек, ставший благодаря Кораксу всеобщей модой в Абдере, ни одним лягушачьим рвом в городе или в его окрестностях не стало меньше. Коракс и его сторонники были достаточно хитры и заметили, что «свободу открыто рассуждать о лягушках все, что им заблагорассудится», они смогут приобрести легче всего, если в отношении обрядов будут поступать точно так же, как все прочие абдериты. Более того, мудрый Коракс, привлекавший к себе всеобщее внимание, считал, что для безопасности в Этом деле следует как раз проявить благочестивое рвение. II тотчас же после его приема в Академию он вырыл на своем наследственном участке земли один из самых лучших лягушачьих рвов, заселив его значительным количеством прекрасных откормленных лягушек из священного пруда, купленных им у жрецов по четыре драхмы за штуку. Это была такая учтивость, что господа жрецы, которые, впрочем, могли и не считать себя очень за нее обязанными, все же, ради хорошего примера другим, непременно хотели показаться благодарными. Особенно потому, что поступок так называемого философа явился удачным поводом убедить возмущавшихся его вольнодумными суждениями и остроумными выпадами в том, что он сам относится к ним несерьезно.

– Его душа не так зла, как его язык, – говорили они. – Он просто считает себя слишком остроумным, чтобы думать как все прочие люди, а в сущности только рисуется. И если бы в душе он не был убежден в лучшем, то разве стал бы он опровергать свое вольнодумство своими действиями? О таких людях нужно судить не по тому, что они говорят, а по тому, что они делают.

Однако при всем том, Коракс, подобно новому Геркулесу, Тесею или Гармодию,[339] несомненно тайно вынашивал план освободить свою родину от лягушек. Они угрожают, говаривал он, гораздо большими несчастьями, чем натворили во всей Греции разные чудовища, разбойники и тираны, от которых освободили отечество славные герои.

Глава третья

Несчастный случай заставляет сенат обратить внимание на чрезмерное количество лягушек в Абдере. Неосторожность советника Мейдия. Большинство решает запросить мнение Академии. Гипсибой протестует против этого решения и спешит настроить против него верховного жреца Стильбона

Неудобства, которые терпели абдериты из-за необычайного размножения священных лягушек, становились между тем день ото дня все более тягостными, но тогдашний архонт Онокрадий[340] (племянник знаменитого Онолая и, по правде сказать, самый легкомысленный человек, когда-либо стоявший у кормила правления республикой) все еще не решался представить это дело на рассмотрение сената, пока, наконец, не разразилось несчастье.

Во время одного большого празднества, когда процессия членов Совета и всех граждан города шествовала по главным улицам Абдеры, несколько десятков лягушек, осмелившихся далеко ускакать от своих рвов, были в сутолоке раздавлены толпой и, несмотря на все предпринятые меры, плачевным образом расстались с жизнью.

Сей случай показался настолько значительным, что архонт вынужден был созвать экстренное заседание Совета, дабы обсудить, какое удовлетворение Латоне город должен дать за это, правда, непредумышленное, но все же весьма пагубное святотатство, и какие меры следует принять на будущее для предотвращения подобных несчастий.

После множества абдерских пошлостей, высказанных по этому случаю, у советника Мейдия,[341] родственника и сторонника Коракса, лопнуло, наконец, терпение, и он взорвался:

– Я не понимаю, почему из-за какого-то десятка лягушек господа подымают такой шум. Ведь каждый убежден, что происшествие было чистой случайностью, и Латона не может из-за этого разгневаться. И если Судьба, управляющая богами, людьми и лягушками предназначила в этом случае погибнуть нескольким квакающим созданиям, то было бы только желательно, чтобы такой жребий пал не на десяток, а на мириады их!

Среди советников, вероятно, не нашлось бы и пяти человек, не сетовавших тысячи раз в своем доме или в кругу знакомых – по крайней мере с момента открытия, сделанного Кораксом, – по поводу чрезмерного размножения лягушек. Но так как подобные речи еще никогда не раздавались в присутствии всего сената, то каждый был ошарашен смелостью советника Мейдия, словно он схватил за горло саму Латону. Некоторые пожилые господа выглядели настолько испуганными, будто ожидали, что их коллега за свои дерзкие речи тотчас же превратится в лягушку.

– Я питаю должное почтение к священному пруду, – продолжал совершенно хладнокровно Мейдий, отлично все заметивший, – но я взываю к внутреннему убеждению людей, у которых еще сохранился природный рассудок: может ли кто-нибудь из нас бесстыдно отрицать, что в Абдере не развелось великое множество лягушек?

Советники между тем оправились от своего первого испуга и, увидев, что Мейдий все еще находился среди них в своем человеческом обличье и безнаказанно высказал то, что, в сущности, они и сами все считали истиной, начали один за другим соглашаться с ним. Спустя несколько минут обнаружилось единодушное мнение всего сената: желательно уменьшить количество лягушек в Абдере.

– Даже в собственном доме мы уже больше не в безопасности от них, – заметил один из советников.

– Невозможно ходить по улицам, не рискуя раздавить лягушек, – прибавил второй.

– Следовало бы с самого начала ограничить право копать рвы, – сказал третий.

– Если бы я был членом сената в то время, когда принималось решение о создании общественных лягушачьих прудов, я бы ни за что не голосовал за него, – высказался четвертый.

– Но кто бы мог предположить, что за несколько лет лягушки так невероятно расплодятся? – воскликнул пятый.

– Я, пожалуй, предвидел это заранее, – сказал президент Академии, – но я положил себе за правило жить в мире со жрецами Латоны.

– И я также, – проговорил Мейдий, – но от этого наши обстоятельства не станут лучше.

– Что же в таком случае делать, господа? – задал вопрос архонт Онокрадий своим обычным гнусавым голосом.

– В том-то как раз и дело! – хором ответили советники. – Если бы кто-нибудь нам посоветовал, что предпринять?

– Что предпринять? – поспешно воскликнул Мейдий и вдруг остановился.

В ратуше воцарилась всеобщая тишина. Мудрые мужи опустили головы на грудь и казалось с великим напряжением раздумывали над тем, что предпринять.

– Но для чего же у нас существует Академия наук? – воскликнул через некоторое время архонт к всеобщему удивлению всех присутствующих, ибо с момента его избрания он еще никогда не высказывал своего мнения с помощью риторических фигур.

– Мысль высокомудрого архонта – самая счастливая! – сказал советник Мейдий. – Следует предложить Академии высказать свое заключение, какими средствами…

– Это как раз то, что я думаю, – прервал его архонт. – Для чего же у нас Академия, если мы должны ломать голову над такими тонкими вопросами.

– Превосходно! – воскликнуло множество толстых советников, одновременно потирая свои пустые лбы. – Академия! Академия должна представить свое мнение!

– Я умоляю вас, господа, – вскричал Гипсибой,[342] один из главарей республики, являвшийся в это время номофилаксом, первым попечителем лягушек и членом достопочтенной Коллегии десяти. Несмотря на все эти звания, вряд ли кто-нибудь в Абдере в глубине души верил меньше, чем он, в Латону и ее лягушек. Но так как при последних выборах архонта было отдано предпочтение не ему, а Леониду Онокрадию, то он решил противоречить во всем новому архонту. Поэтому Ясониды и их друзья не без основания обвиняли его в том, что он нарушитель спокойствия и замышляет не более и не менее как создание в совете партии, которая будет противодействовать всем намерениям и решениям Ясонидов, с давних пор господ положения. – Я умоляю вас, не спешите, – вскричал Гипсибой. – Дело касается вовсе не Академии, а коллегии попечителей лягушек. Ведь это противоречит всякому доброму порядку и, если решение такого важного вопроса предложат Академии, то оно было бы воспринято жрецами Латоны как грубое оскорбление.

– Но это не просто лягушачий вопрос, высокочтимый господин номофилакс, – возразил Мейдий своим обычным тоном хладнокровной насмешки.

– К сожалению, благодаря отличным мерам, предпринятым несколько лет назад, вопрос этот стал уже делом государственным.