Читать интересную книгу Паранойя - Виктор Мартинович

5

Я не знаю, сколько времени ходил по лабиринтам наших с ней разговоров, то удостоверяясь в том, что любим, то в том, что — нет, и все это — в настоящем времени, на которое не имел уже, пожалуй, никакого права. Была глубокая ночь, и причину, по которой ко мне не шел сон, я раз и навсегда объяснил для себя так: ты была той причиной, по которой я просыпался по утрам; с исчезновением же тебя исчез и повод просыпаться, а стало быть, не нужно было и засыпать. Я был обречен на бессонницу.

Комбинации из трех этих компонентов: любовь, ребенок, убийство — слагались в сложные причудливые узоры, и вот я уже придумал, как могло получиться так, что и любила ты — меня, и ребенок был — мой, и убийство оказалось не настоящим, а было организовано в качестве какой–то сложной (сейчас уже, пожалуй, забывшейся) провокации. Наиболее интересными, пожалуй, были цепочки, в которых наступала трансформация одного из компонентов: нелюбовь становилась любовью, убийство госбезопасностью только замышлялось, но не осуществлялось или инсценировалось, и сложнее всего тут было с ребенком, который, для поддержания какой–либо из версий, становился сначала муравьевским, а потом, уже в зачатом виде, — моим, и схема замирала, и, хохоча над собственной нелепостью, рассыпалась в пыль. И из хрусталиков надежды — они и не давали мне, наверное, спать — начинала склеиваться новая и еще более причудливая схема, причем начиналось все словами «хорошо, допустим, ты…», и дальше вилось, рождая все новых героев: печальных киллеров, чьи руки опускались при виде твоей красоты, и они исчезали с тобой, а их отдел, опасаясь гнева высокопоставленного заказчика, воротил всю эту ахинею с пятном на полу и следами борьбы. Выдумывал какую–то дворничиху, кинувшуюся тебя предупреждать о том, что за тобой приехали, и так и погибшую на месте, во время задержания, а ты — ты, конечно, ждешь меня, живая. Это было похоже на литературу, я изобретал сюжет за сюжетом, концовку за концовкой, но в этом творчестве записывать ничего не нужно было, от меня требовалось лишь составить комбинацию похитрее, так, чтобы из брутальных «исходников» — чужой ребенок, чужая любовь, очевидное убийство — сложился красивый хеппи–энд с поцелуем на фоне заката в конце. Я убедил себя в том, что, если я подключу все свое многоумное воображение и вложу в этот сюжет всю фантазию, предназначавшуюся для будущих моих произведений — в том их количестве, которое мне было отпущено на все времена, то хрусталики надежды сомкнутся в заветный артефакт, на который Упадет свет блеклой городской луны, и ты окажешься прямо под моими дверями, которые оживут ночным звонком.

Я думал так на диване, еще надеясь заснуть, ведь Иногда случалось так, что я действительно засыпал, и какое–то количество часов темноты за оконным стеклом выпадало, но нет — не сейчас, у меня была слишком интересная игра в хеппи–энд, а потому я залил кипятком щепоть душистого черного чая из банки и расхаживал по кухне, как герой Достоевского, потом — пошел в зал и включил телевизор, и мелькание полуобнаженных тел в музыкальном канале создавало ритмическое напряжение, под которое хотелось складывать свой сюжет в слова песни в стиле соул, причем сразу — на английском.

Итак, Лиза, кровь, желчь и «кишечная масса», как выразился наш обходительный следователь, получены тобой были от подружки–врача, может быть даже — с уплатой денег, но мне не хотелось бы плохо думать о подружках–врачах. Стул был перевернут, кровь пролита (и неверно опознана экспертизой как твоя собственная — нужная группа, всего–то нужная группа!), желчь разбрызгана, сама ты уехала автостопом в какой–нибудь далекий российский город. В тот момент, когда я царапался в твою квартиру, ты была там и все слышала, но принципиально замолчала, ведь я не оправдал твоих надежд и вообще оказался мудаком, не готовым принять тебя с чужим ребенком под сердцем. Ты сказала себе: я посмотрю, как далеко пойдет мой медведь, пытаясь отыскать меня. И, когда тебе рассказали (вопрос, кто? Скажем так — добрый человек в МГБ!), что я встретился с Муравьевым, да поговорил с ним так, что он меня вышвырнул из лимузина буквально на ходу, ты осознала — да, медведь достоин прощения. Ты купила у пенсионера спавшую в гараже до лета двадцатилетнюю «Ладу» и ехала всю ночь по раздолбанным дорогам Смоленщины. Сейчас ты позвонишь мне в дверь, мы обнимемся, поцелуемся — правда, скорее, на фоне рассвета, чем на фоне заката, и умчимся в прекрасную, туманную неизвестность, ждать рождения ребенка, которого, по твоему настоянию, назовем Экклезиаст. Дома будем звать его Эклером, уменьшительно–ласкательное — Клуша.

Звонка в дверь не было, и я начал разворачивать следующую (какую по счету?) версию нашего с тобой хеппи–энда, когда на дворе обнаружилось какое–то движение, чрезмерное для четырех часов утра. Там были машины, люди, переговаривавшиеся приглушенными голосами, хлопанье дверей, хриплые шумы раций, и вливалось это все прямо в мой подъезд. Дверь заорала звонком — причем звонком бесконечным, — чей–то палец нажал и не отпускал кнопку всю ту минуту, пока я накидывал на себя одежду поприличнее и спешил обозначить свое присутствие дома криками «кто там», «кто там», хотя уже было до жути понятно, кто именно там.

— МГБ, откройте! — раздалось из–за двери.

Лестничная площадка с трудом вмещала всех пришедших визитеров. Здесь было с десяток милиционеров в черных кожаных куртках и низко надвинутых фуражках, люди в штатском — в темных шерстяных пальто и костюмах всех оттенков серого, здесь был даже сосед снизу, усатый Саша, в белой майке без рукавов с пятнышком борща на груди и стеганых спортивных брюках. Из–за спин милиционеров появился следователь Пупик, допрашивавший меня недавно, и бодренько затараторил.

— Здравствуйте. Цупик. А что это мы не спим? Подъехали, смотрим — свет горит. Что такое? Бессонница? Или предупредил кто? — весело и дружелюбно спросил он.

Я не нашелся что ответить на этот вопрос, лишь сложил лицо в вежливую гримасу «чем обязан?».

— Анатолий Петрович, у нас санкция прокурора Центрального района на ваш обыск, — сказал следователь. — Обыск и, чего уж нам скрывать, арест в зависимости от результатов обыска. Вы не будете препятствовать работе следственной группы?

Я все продолжал думать о том, какую роль в следственной группе играет мой добродушный сосед Саша, в майке с пятном и трико с полосками, но, видно, какая–то часть моего существа была полностью готова к обыску и говорила «можете начинать работу», «квартира в вашем распоряжении».

Я все хотел спросить у Саши: «И ты, Брут?» — но не решался, а Саша пропустил всех этих людей вперед, в мою квартиру, и остался стоять на площадке, а когда я подошел к нему, молча подошел, пожаловался: «Разбудили. Сказали: «Понятым будешь“. А чего тут за шухер у тебя? Мне на работу в полседьмого вставать. Надолго это?» Я развел руками — голосом выразить что–то вроде «мне очень жаль, сколько будет длиться, не знаю, меня подозревают в убийстве, помнишь, как мы с тобой в домино прошлым летом зарубались?» было бы сложно.

Милиция и штатские разбрелись по комнатам и обстоятельно перерывали, переставляли, опрокидывали, прощупывали, выворачивали, разнимали вещи, поставленные на свои места еще отцом. В их действиях было что–то от отцовского интереса к природе вещей, но составные части, например, будильника интересовали сыщиков не для того, чтобы понять, как его сделать, но — для того, чтобы понять, что он может в себе таить. Папа мог разобрать и собрать ВАЗ–2107, эти же могли бы его только разобрать, раскидав запчасти по земле. Двухметровый детина в милицейской форме доставал по одной книжке из шкафа, быстро их пролистывал, держа даже не перед глазами — перед носом, и кидал себе под ноги. Не клал и даже не «ложил», а именно кидал — так, что переплеты хрустели, страницы рвались и сминались, и я, не выдержав, присел рядом и стал оттаскивать их, как раненых бойцов с поля боя, в сторону, разравнивать смятые страницы и ставить одну на другую, ровными стопочками: Салтыков–Щедрин, Чехов — собрания сочинений, семейная гордость, неразрезанные страницы, а милиционер скосился на меня, не прекращая своей работы, так, будто я умирающий, пытающийся затащить с собой на тот свет комод с мельхиоровой посудой. Мне захотелось объяснить ему, Лиза, что книги — не то же самое, что мельхиор, что с ними так — не надо, что их, даже если меня сейчас загребут, можно сдать в их библиотеку, прямо в МГБ, и вот этот милиционер сможет посмеиваться, читая едкого Щедрина, но сказал я только одно слово:

— Зачем?

А он как будто специально так их швырял перед собой, чтобы я спросил, и с удовольствием, по первому этому требованию, выдал:

— Если вашим личным вещам в результате обыска нанесен вред, вы можете обратиться в суд с требованием компенсации. — И, запустив очередной том («Айвенго» Вальтера Скотта), как плоский камушек–скакун в воду, в дальний угол, где тот хряснулся о стену, добавил: — Когда отсидите, конечно.