— Чего же ты хочешь?
— На барже, когда бежать собрались, о чем договаривались?
— К чему ты это?
— Вот видишь, любви не получается. Но все должно быть честно. Я хочу получить свою долю. И отвалить.
— Сволочь же ты, шкипер!
— Не пятую, а третью долю, поскольку нас все-таки трое...
— Ну, знаешь!.. — Ратников даже сказать ничего больше не мог от изумления.
— И Машкину долю! — жестко прибавил шкипер, следя за тем, какое это,произведет впечатление. — Арифметика простая: две доли нам, одну — тебе.
— Нет! — вскрикнула Маша, подходя к ним. — Нет, нет, я не пойду с тобой! — Она встала за спиной Ратникова.
— Пойдешь. Тебе же вышку дадут, если...
— Дай-ка сюда пистолет, — сказал Ратников. — Живо!
— Не доверяешь? Ну, кто они тебе? Что ты о них знаешь? С тобой-то мы попробовали соли... Торпедная атака, потопленный транспорт. Герои! А если это липа?
— По себе судишь! — возмутилась Маша. — Постыдился бы.
— А ты заткнись. Собирайся!
— Не пойду, убей, не пойду!
Ратников шевельнул автоматом.
— Пришьешь? — зло скосился шкипер.
— На четверых придется делить... — Ратников забрал у него пистолет. — Ты зачем, скажи, с баржи со мной напросился?
— А ты что бы на моем месте выбрал: волю или пулю в затылок?
— Волю... За нее еще драться надо.
— С одним автоматом против Германии? Против всей Европы почти? — огрызнулся шкипер. — Давай, старшой, по-хорошему. Любви, видишь, не получается: ты собираешься еще драться за волю, а мы уже на воле. Выдели нам с Машкой две доли из трех — и разбежимся. Ни ты нас, ни мы тебя не видели.
— А как же они? — Ратников кивнул на шалаш. — О них ты подумал?
— Господь подаст...
— Ладно, — сказал Ратников, — черт с тобой. Как ты, Маша? Как скажешь, так и будет. — Он знал: что бы она ни ответила, держаться будет своего. Спросил так, для верности, для того, чтобы шкипер услышал последнее ее слово, потому что сам в ответе ее был уверен.
— Иди, Сашка, иди один, — сказала Маша. — Все равно от тебя только горе одно.
— Пойдешь? — спросил Ратников. — Иди! Только одному тебе дороги никуда нет — ни к нашим, ни к немцам. Везде тебе одна цена.
— Дешево же ты меня ценишь.
— Сам цену назначил... Ты что же, с баржи бежал, чтобы шкуру спасти? И только? Если бы знал, к штурвалу тебя привязал, как собаку, и кляп вбил в рот.
— А ты из плена бежал? Не за этим, что ли?
— Нет, не за этим. А уйти ты не уйдешь.
— Жратву жалеешь? Погремушки?
— Ты говорил: в любую минуту готов передать их советской власти. Безвозмездно.
— И сейчас готов! Только где она, власть?
— Я и есть власть. Все мы — вместе, на этом побережье. И ты ей будешь подчиняться!
— Трепаться каждый умеет: я — власть, я — народ... Слушать тошно.
— Отпустить бы тебя на все четыре стороны, все равно балласт. Да ведь предашь.
— Ну это ты брось! — закипел шкипер. — За такие слова!
— Вот и договорились, не хорохорься, — уже мягче, согласнее сказал Ратников. — Принимаем твою клятву. Как, Маша? Но учти, Сашка: плата дорогой станет, если что... Раз есть власть, есть и трибунал! По законам военного времени... — Он обернулся и крикнул в кусты: — Эй, боцман, давай-ка сюда, что-то вы там заговорились!
Если бы Ратников мог со спокойной душой отпустить шкипера, то, конечно, отпустил бы. Но его мучили сомнения и на вопрос, действительно ли тот может уйти чисто, без всяких последствий, которые могут потом оказаться для всех них роковыми? — он не мог ответить утвердительно. Хотя, с другой стороны, с какой стати шкиперу их выдавать? Но кто знает, чем все обернется, если он угодит к немцам? Вот это-то, главное, больше всего и тревожило Ратникова. Нет уж, пускай шкипер будет рядом, как говорится, на глазах: глядишь, и остепенится, оботрется, поймет что к чему...
— Апполонов может умереть, — сказала Маша. — Нужны помощь, лекарства, бинты хотя бы. И Быков, глядите, чуть идет, совсем ослабел.
— Таких друзей за версту обходить, — проворчал шкипер, с неприязнью посматривая на подходившего Быкова.
— Ну, боцман, что порешили? — спросил Ратников.
— Программа одна: пробиваться к своим, — ответил тот.
— И мы, все трое, к этому пришли — значит, программа общая. Да, вот еще что: как у тебя со стрельбой? Рука твердая?
— Ворошиловский...
— Я так и полагал. — Ратников протянул ему пистолет. — Держи. Правда, одного патрона не хватает, на тебя шкипер израсходовал. Ему пистолет ни к чему: сам убедился, как стреляет.
Шкипер промолчал.
— Ну вот, считай, половина личного состава и вооружена, — сказал Ратников. — Может быть, и Маше придется повоевать, только другим оружием. Как, Маша?
— Я готова, — смутилась Маша.
— Но первое твое дело — хозяйствовать. Прикинем все до крохи. Норма минимальная. Для Апполонова — усиленный паек, воды не жалеть. Понятно?
— Понятно, товарищ командир, — ответила Маша, впервые назвав Ратникова командиром.
— Е-ма-е! — удивленно присвистнул шкипер. — Это что же, наподобие партизан, что ли? Ну, дают!
— Будем активно пробиваться к своим. Постоянная готовность номер один. Сутки отдыхаем, Маша нас подкормит — и завтра вылазка к селу. Быков поведет. Нужны медикаменты, еда, связь с местными жителями. И последнее. — Ратников оглядел всех, чуть жестче, чем на других, посмотрел на шкипера. — Дисциплина корабельная! Без разрешения — ни шагу! — И эти его слова были всеми приняты с молчаливым согласием, как приказ командира.
В этот день они тщательно упрятали шлюпку среди камней, но так, чтобы ее в любой момент можно было легко спустить на воду и выйти в море. Соорудили еще один шалаш, попросторнее. В первом поместили Машу с Апполоновым, чтобы она все время могла за ним присматривать, в другом поселились остальные. Определили запасы: продуктов и воды могло хватить недели на полторы при строжайшей экономии. Значит, рассуждал Ратников, за это время надо найти какой-то определенный выход: или пробиться к своим («Где они, в самом деле, свои-то?»), или связаться каким угодно путем с партизанами («Где они, партизаны? Есть ли они здесь вообще?»).
Вечером, уединившись, Ратников с Быковым сидели возле шлюпки, прикидывали, что можно сделать в их положении. Выходило, выбраться отсюда будет довольно сложно. Может, вообще не удастся выбраться, значит, придется действовать самостоятельно, своей группой неизвестно какое время. Но об этом ни тот, ни другой вслух пока говорить не решались — надеялись на лучшее. Человеку всегда свойственна надежда, в каком бы положении он ни оказался. Если же она теряется, пропадает — значит, человек перестает верить в себя, в свои силы и дела его совсем плохи, он перестает бороться, потому что заботится только об одном — как бы выжить. И, как правило, погибает при этом. Ратников и Быков были далеки от таких крайних мыслей, им и в голову не приходило такое.