Читать интересную книгу Григорьев пруд - Кирилл Усанин

— Был такой. Приметный обушок. Верно говорю, Федор?

— Верно, — кивнул головой Федор.

— Где он?

— Обушок-то? Унесли.

— Унесли, — эхом отозвался я.

— Ты чего, Никола, побледнел? Не горюй, я свой отдам,запасной.

— Спасибо. У меня свой есть.

— О чем же печаль? Ты, Никола, нам какой-нибудь анекдотик заверни. Хотя бы тот, про лису. Ребята вот не слышали. Развесели их.

— Эх, Гриша, — вздохнул я. — Ничегошеньки ты не понимаешь. Обушок этот памятный, особый. Мне учитель его подарил, Иван Григорьевич Косолапов. Как же тут не печалиться.

— Нашел учителя, — хмыкнул Федор и брезгливо сплюнул. — Подлец он, а не учитель.

— Кто — подлец?

— Этот самый — твой Косолапов.

Вскипел я. Куда и усталость девалась. Все мышцы напряглись. С кулаками набросился на Федора. Парень высок, плечист, а не устоял, на бок завалился. Не ожидал, что я — худенький да щупленький — кочетом налечу. Но быстро опомнился, двинул рукой — я в сторону отлетел. Вскочил — и снова кинулся на Федора. Но вовремя встал между нами Григорий, заорал:

— Сдурели,черти!

Облизнул Федор распухшую губу, глухо процедил:

— Знал бы, что лишний обушок — обушок Косолапова, сломал бы и выкинул. От такого подлеца ничего бы не принял. Следа бы не оставил.

— Сам ты подлец!

Попытался высвободиться из крепких объятий Григория, но куда там: крепче любой веревки держал меня Григорий. А Федора держал третий напарник и все повторял:

— Не зарывайся, Федя, не зарывайся.

— Ну и черти! — мотнул головой Григорий. — Из-за какого-то Косолапова, как два кобеля, друг в дружку вцепились. Тоже мне — анекдот! Для одного — хорош, для другого — плох. Кто же он такой?

— Подлец! Из-за него мой отец инвалидом остался.

Уж не ослышался я? Нет, не ослышался. Еще громче повторил Федор:

— Из-за него, проклятого, едва жизни не лишился, — и сплюнул под ноги. — Да отпусти меня, Геннадий. Не бойся, не трону.

Отпустил и Григорий мои руки. Тут я снова почувствовал в теле слабость, во рту стало кисло и сухо. Григорий, подсаживаясь к Федору, спросил:

— Что-то я от тебя подобной истории не слышал. Действительно было?

— Расскажи, Федя, — попросил Геннадий, подсаживаясь с другого бока.

Опять они сидели рядком, один лишь я притулился напротив — ослабевший, немощный.

— Про такое разве расскажешь? Напомнил вот, со своим обушком, пропади он пропадом.

Не вскинул я голову, не закричал, а сидел молча и ждал. Терпеливо ждал.

— Отец мне рассказывал так... В одном забое на пару работал он с этим Косолаповым. Поначалу у них все хорошо да ладно шло, без всяких претензий друг к другу, как и полагается между нашим братом-шахтером. А работали проходчиками в откаточном штреке. Два человека — весь коллектив. Вроде нас, лесоносов или лесодоставщиков. Тут что главное — полное доверие.

— Верно, — согласился Григорий. — Не доверять — волками жить, при любой неприятности наперекосяк все может выйти.

— Отец мой то же самое говорит. Друг дружки крепче держитесь. Наверно, эти же слова говорил он и Косолапову не раз, да только тот, видать, не прислушивался, свои ошибки, которые стали в нем проявляться, не осознавал. Доверие по-своему понимал. Потому у него все иначе выходило. Себя наперед выказывал, свое превосходство наружу выставлял, собой любовался, вроде лихача водителя был: догони, мол. Отцу моему — человеку тихому, доброму — приостановить бы Косолапова, устыдить, а он выжидал, надеялся, что напарник поймет его без резких слов. Ну и выждал на свою голову. В ту роковую смену отпалка прошла неудачно — взрывом выбило в забое лишние стойки. Особую осторожность требовалось в данный момент проявить, не лезть напролом. А что сделал Косолапов? Вместо того чтобы стойки выбитые в первую очередь поставить — напролом полез. Отец на удачу понадеялся, осторожность про запас оставил. А в нашем деле про осторожность забывать никак нельзя. Забыл — жди беды. Так и здесь получилось. Вперед-то ушли, а огородить себя от опасности не огородили. Кровля-то и рухнула. Отца моего прихватило, а Косолапов испугом отделался. Но и это еще не все. Тут надо бы скорее к людям бежать — поблизости работали, всего в ста метрах, а Косолапов сам надумал вызволить из беды отца. А почему? Испугался, что его и сочтут больше всего виноватым. Как же — старшим считался. Мол, спасу и все на этом закончится, не станет отец жалиться, вину валить на него. И чем же закончилось? А тем и закончилось, что еще один кусок породы из кровли вывалился, отцу по позвоночнику пришелся... Едва оклемался, сейчас на группе сидит. Как погода дождливая, так в лежку лежит: спина не разгибается. А кто виноватым вышел? Косолапов? Ничего подобного. Отец мой и вышел виноватым. Его же и отругали: куда, мол, смотрел? Старый, опытный шахтер, а не углядел.

— А Косолапов? Ему разве не попало?

— Где там, — усмехнулся Федор. — Сухим выбрался. Чуть ли не героем. Как же — человека от смерти спас... Хорошим оказался... А этот, — Федор кивнул в мою сторону, — в учителя записал. Кидается. Обушок ищет. Эх...

Встал и тяжело, вразвалку направился под шурф. Вскоре услышал, как кричал он кому-то, почему задерживают клеть с лесом, кричал надрывно, резко, и было видно: находится все еще в испорченном настроении, мог успокоиться теперь лишь в работе.

Молча поднялся и Геннадий. Ушел следом за Федором, Григорий, пересев ко мне, положил тяжелую ладонь на плечо, спросил с сожалением:

— Он и вправду твоим учителем был?

— Да.

— И хорошим?

— Да.

— А где он сейчас?

— В Караганду уехал, на новую шахту.

— Давно?

— Месяца три.

— Почему уехал?

— Сказал: так надо.

— И всё?

— Я не спрашивал. Мало ли причин у человека, — и тихо проговорил: — Не верю я... Не мог он. Я его знаю.

— А я отца Федора знаю. Человек порядочный. Врать, ему резона нет.

— Значит, вру я... Так получается.

— Н-да, анекдот, — протянул Григорий. — Тебя я тоже знаю. И тоже — верю, — легонько встряхнул меня. — Не кисни. Авось образуется.

— Спасибо, Гриша, — и пошел было вниз, к уклону, но Григорий напомнил: — А обушок?

— Разве его найдешь?

— А ты все же поднимись наверх. Вдруг да следочек отыщется. — Григорий, улыбнувшись, подтолкнул в спину. — Шагай, соседушка, шагай. Удачи тебе.

И пошел я под шурф, чтобы по крутой, скользкой лестнице подняться наверх, туда, где солнце, земля, зеленая трава, свежий, пахнущий разнотравьем, июньский ветер. Не миновал я Федора. Попался навстречу, чуть позади Геннадия шел. Геннадий головы не поднял. Примеру его последовал и Федор. Но не выдержал, уже в спину крикнул:

— Не споткнись, ученик. А то греха не оберешься, В дерьме завязнешь.

Вот он как — по лицу наотмашь. Каков, мол, учитель — таков и ученик. Что ж, понятно. На его месте я бы, наверно, то же самое сказал. А может, и порезче. И поделом.

Григорию я верил: вводить меня в обман не станет. Да и Федору верить можно. А мне? Федор не поверил, ни капельки. Геннадий — тоже: молча прошел, даже не взглянул. А Григорий? Григорий-то поверил. Пять лет мы с ним соседи, лучше родни какой-нибудь знаемся, семьями дружили. Вместе беседуем, вместе гуляем, друг без дружки дня обойтись не можем. И сегодня придет ко мне вечерком Григорий, и разговор будет начистоту, до самого донышка. Только убедит ли он меня? Или мне его убеждать придется? Да и найдем ли мы оба правильный ответ на вопрос, кто прав, кто виноват.

Вот уже второй человек сказал мне худые слова про учителя моего Ивана Косолапова. Этими словами взволновали меня, взбудоражили, заронили сомнения.

Ладно, успокаиваю себя, потом разберусь. Сейчас — обушок найти, корреспонденту показать.

Не передыхая, подался по скользкой крутой лестнице наверх. Через пять минут выбрался на свежий воздух, лег пластом на землю. Закрыть бы глаза, уткнуться лицом в мягкий шелк травы, вдохнуть поглубже крепкий запах ее — и забыться, успокоиться, вернуть себя в прежнее — такое привычное, бодрое и шутливое — состояние. Но где там!

Кто-то подбегает ко мне, спрашивает:

— Что случилось? Беда какая?

Поворачиваюсь на спину: обступили меня лесоносы, ждут, что скажу. Никого я не знаю в лицо. Может быть, видел, встречал: быткомбинат-то один и дорога на шахту одна. Но не припомню — хоть убей. Из них меня тоже никто не припоминает. Это уж точно. Иначе не было бы на их лицах удивления и одновременно какого-то страха: откуда, кто, зачем? Да и на моем лице, наверно, такое страдальческое, измученное выражение, что невольно повторишь с тревогой:

— Что случилось? Беда какая?

— Нет, нет, — мотаю я головой и пытаюсь улыбнуться: хорошо, мол, здесь у вас — солнце, ветер, трава. Не податься ли мне в лесоносы, которые на шурфах работают? Но эта мысль как проблеск чего-то несбыточного: не променяю я свой забой, свою бригаду, своих ребят. Никогда, ни за что. Не раз говаривал мне Иван Григорьевич: «К чему прикипел, к тому и тянись, как бы тяжело ни было. Держись, с места на место не бегай, не то разменяешь себя и не заметишь, как потеряешь свое собственное «я». Он всегда говорил чуть торжественно, чуть по-книжному, но каждое слово говорилось им прочувственно, верилось: из самого сердца идут эти слова, и западали они в мою душу раз и навсегда. В любую минуту мог их повторить. Вот и сейчас они вспомнились. И был я им благодарен: точные, верные слова.