Въ лунныя ночи они отправлялись всей гурьбой въ Колизей полюбоваться колоссальными и чудовищными развалинами, залитыми голубыми лучами свѣта. Хосефина дрожала отъ страха, проникая подъ темные своды и пробиралась ощупью среди разбросанныхъ камней, пока не видѣла передъ собою тихой арены, заключавшей, казалось, трупы цѣлаго народа. Она думала объ ужасныхъ животныхъ, появлявшихся на этой аренѣ, и со страхомъ оглядывалась кругомъ. Вдругъ тишина оглашалась громкимъ ревомъ, и черный звѣрь выскакивалъ изъ темной глубины. Хосефина цѣплялась за мужа, визжа отъ ужаса, и всѣ начинали хохотать. Это Симпсонъ, одинъ художникъ изъ Сѣверной Америки, здоровенный дѣтина, бѣжалъ на четверенькахъ, бросаясь на товарищей съ дикимъ рычаньемъ.
– Помнишь, Пепе, – ежеминутно приговаривалъ Реновалесъ. – Какія хорошія то были времена! Какъ весело жилось тогда! Какимъ славнымъ товарищемъ была бѣдняжка, пока болѣзнь не стала изводить ее!
Они пообѣдали, разговаривая о своей молодости; образъ покойной непрерывно мелькалъ среди ихъ пріятныхъ воспоминаній. Послѣ обѣда они гуляли по улицамъ города до полуночи. Реновалесъ не переставалъ говорить о тѣхъ временахъ, вспоминая о Хосефинѣ, какъ будто онъ провелъ всю свою жизнь въ поклоненіи ей. Котонеру надоѣлъ этотъ разговоръ, и онъ попрощался съ маэстро. Что это за новая манія!.. Бѣдная Хосефина была очень мила, но нельзя-же говорить весь вечеръ о покойной, какъ-будто весь міръ полонъ воспоминаній о ней.
Реновалесъ заторопился домой и даже взялъ извозчика, чтобы вернуться поскорѣе. Онъ былъ такъ возбужденъ, точно его ждалъ тамъ кто-нибудь. Въ роскощномъ особнякѣ, прежде столь холодномъ и пустынномъ, казалось, виталъ теперь какой-то непонятный духъ, любимая душа, которая наполняла весь домъ, разливаясь всюду, точно благоуханіе.
Когда сонный лакей открылъ двери, первый взглядъ Реновалеса былъ направленъ на акварельный портретъ жены. Онъ улыбнулся, желая попрощаться съ головкою, которая пристально глядѣла на него.
Такою-же улыбкою привѣтствовалъ онъ всѣхъ Хосефинъ, встрѣтившихъ его со стѣнъ и выглянувшихъ изъ мрака, какъ только зажглись электрическія лампы въ комнатахъ и корридорахъ. Эти лица, на которыя онъ глядѣлъ утромъ со страхомъ и изумленіемъ, не возбуждали въ немъ теперь никакого безпокойства. Хосефина видѣла его, догадывалась о его мысляхъ и, навѣрно, прощала ему, Вѣдь, она была такъ добра всю жизнь!..
Рековалесъ остановился на минуту, раздумывая, не пойтили ему въ мастерскія и зажечь большія электрическія лампы. Тогда онъ могъ-бы увидѣть жену во весь ростъ, во всей ея прелести, поговорить съ нею, попросить у нея прощенія въ глубокой тишинѣ огромныхъ комнатъ… Но маэстро удержался отъ этого намѣренія. Что за безуміе. Что, онъ съ ума сошелъ?.. И онъ провелъ рукою по лбу, точно хотѣлъ прогнать изъ головы эти намѣренія. Попросту, вѣрно, Асти вскружилъ ему голову. Пора спать!
Улегшись на маленькой кровати дочери и оставшись во мракѣ, мазстро не могъ успокоиться. Ему не спалось, и было не по себѣ… Имъ овладѣло неудержимое желаніе выйти изъ комнаты и отправиться въ пустую спальню, какъ-будто только тамъ онъ могъ найти теперь отдыхъ и сонъ. О, какъ хотѣлось ему лечь снова на венеціанскую кровать, великолѣпную кровать бѣлокурой супруги Дожа, хранившую всю исторію его жизни! Хосефина не разъ стонала тамъ отъ любви; они часто засыпали тамъ оба, сообщая другъ другу въ полголоса тсвои мечты о славѣ и богатствѣ. Дочь ихъ родилась на этой кровати!..
Co свойственною ему страстностью маэстро взялъ свое платье и тихонько отправился въ спальню, точно боялся быть услышаннымъ лакеемъ, который спалъ въ сосѣдней комнатѣ.
Реновалесъ повернулъ ключъ осторожно, какъ воръ, и, войдя въ спальню на цыпочкахъ, при мягкомъ и нѣжномъ свѣтѣ стариннаго розоваго фонаря посреди потолка, тщательно разложилъ свернутые на пустой кровати матрацы. Ни простынь, ни подушекъ, ни постельнаго бѣлья у него не было. Въ комнатѣ, гдѣ давно никто не жилъ, было холодно. Какая пріятная предстояла ему ночь! Какъ хорошо могъ онъ поспать здѣсь! Онъ подложилъ подъ голову подушки съ дивана съ выпуклою золотою вышивкою, закутался въ пальто, легъ, не раздѣваясь, и потушилъ свѣтъ, желая не видѣть дѣйствительности и населить мракъ хотя лживыми, но пріятными образами воображенія.
На этихъ матрацахъ спала Хосефина; пружины ихъ испытали на себѣ тяжесть ея чуднаго тѣла. Реновалесъ вспоминалъ не Хосефину послѣднихъ временъ, больную, худую, истощенную постоянными физическими страданіями. Мысли его отгоняли этотъ печальный образъ и открывались только прекраснымъ иллюзіямъ. Та, которою онъ любовался мысленно, чей образъ не покидалъ его теперь, была другая Хосефина, первыхъ временъ ихъ совмѣстной жизни, и притомъ не такая, какою она была въ дѣйствительности, а какою онъ видѣлъ и писалъ ее.
Мысли его перескакивали черезъ мрачный и мучительный періодъ, назадъ отъ теперешней тоски по женѣ къ счастливымъ временамъ юности. Онъ не помнилъ также тягостныхъ лѣтъ нужды, когда оба они боролись, угрюмые и раздражительные, почти не будучи въ состояніи идти дальше вмѣстѣ по одному пути… Все это было теперь въ глазахъ Реновалеса мелкими жизненными непріятностями. Въ памяти его сохранились только добродушная улыбка, великодушіе и уступчивость жены изъ перваго періода ихъ любви. Какъ нѣжно прожили они вмѣстѣ часть жизни, лежа, обнявшись на кровати, гдѣ одиноко покоилось теперь его тѣло!
Художникъ вздрогнулъ отъ холода подъ легкимъ пальто. Въ этомъ ненормальномъ положеніи внѣшнія впечатлѣнія вызывали въ его головѣ соотвѣтственныя воспоминанія и отрывки прошлаго, какъ-бы вытаскивая ихъ на поверхность памяти. Холодъ напомнилъ ему о дождливыхъ ночахъ въ Венеціи, когда ливень не прекращался цѣлыми часами въ узкихъ улицахъ и пустынныхъ каналахъ, въ величественномъ безмолвіи города безъ лошадей и экипажей, въ глубокой ночной тишинѣ, нарушаемой лишь однообразнымъ плескомъ воды на мраморныхъ лѣстницахъ. А они двое лежали вмѣстѣ въ постели подъ теплой периной, среди мебели, которая еле виднѣлась во мракѣ.
Въ щели спущенныхъ жалюзи проникалъ въ комнату свѣтъ фонаря на маленькомъ сосѣднемъ каналѣ. По потолку тянулась полоса свѣта, а въ ней дрожало отраженіе стоячей воды съ непрерквно мелькавшими темными нитями. Крѣпко обнявшись и устремивъ глаза въ потолокъ, они любовались этою игрою свѣта и воды, догадываясь о сырости и мракѣ на водяной улицѣ, наслаждаясь взаимно теплотою и тѣснымъ прикосновеніемъ своихъ тѣлъ и эгоистично упиваясь этою близостью и пріятнымъ физическимъ самочувствіемъ. А вокругъ нихъ царила глубокая тишина, какъ будто весь міръ пересталъ существовать, и спальня ихъ была теплымъ оазисомъ среди холода и мрака.
Иной разъ зловѣщій крикъ прорѣзалъ безмолвное иространство. А-о-о-о! Это гондольеръ предупреждалъ встрѣчныхъ, подплывая къ повороту канала. По пятну свѣта, игравшему на потолкѣ, скользила крошечная черная гондола, игрушка мрака, на кормѣ которой склонялся надъ веслами гребецъ ростомъ съ муху. И при мысли о тѣхъ, что проѣзжали подъ дождемъ и ледянымъ вѣтромъ, они двое наслаждались особенно пріятнымъ чувствомъ, и еще тѣснѣе прижимались другъ къ другу подъ мягкою и пышною периною, а губы ихъ встрѣчались, нарушая тишину гнѣздышка дерзкими звуками юной любви.
Реновалесу не было холодно теперь. Онъ безпокойно метался на матрацахъ. Металлическая вышивка на подушкѣ впивалась ему въ лицо. Онъ протянулъ руки въ темнотѣ, и тишина огласилась упорнымъ, отчаяннымъ стономъ, жалобнымъ крикомъ ребенка, который требуетъ невозможнаго, капризно заявляетъ о своемъ желаніи получить луну:
– Хосефина! Хосефина!
III
Однажды утромъ маэстро вызвалъ къ себѣ наспѣхъ Котонера по очень важному дѣлу; тотъ прибѣжалъ, очень испуганный этою спѣшкою.
– Ничего не случилось, Пепе, – сказалъ Реновалесъ. – Скажи мнѣ только, гдѣ похоронена Хосефина.
Это желаніе постепенно вылилось въ опредѣленную форму втеченіе нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ въ тяжелой безсонницѣ среди мрака въ спальнѣ.
Прошло уже больше недѣли съ тѣхъ поръ, какъ онъ переселился въ большую спальню, тщательно выбравъ среди постельнаго бѣлья, къ огромному удивленію прислуги, самыя поношенныя простыни, вызывавшія въ его головѣ своими вышитыми узорами пріятныя воспоминанія. Эти простыни не были продушены тѣмъ запахомъ, который такъ взволновалъ его при осмотрѣ шкаповъ. Но что-то было въ нихъ особенное, иллюзія, увѣренность въ томъ, что ткань эта много разъ соприкасалась съ дорогимъ тѣломъ.
Изложивъ Котонеру свое желаніе кратко и невозмутимо, Реновалесъ счелъ нужнымъ сказать нѣсколько словъ въ свое оправданіе. Ему было очень стыдно, что онъ не зналъ, гдѣ лежитъ прахъ Хосефины и не побывалъ еще на ея могилѣ. Смерть ея сдѣлала его тогда совсѣмъ безвольнымъ… затѣмъ онъ уѣхалъ въ длинное путешествіе!