Нет ни одного воспоминания, написанного кем-нибудь тогда, до 1 марта, при жизни. Вспомнили спустя 25–30—40 лет; поневоле вспоминали сжато, скупо; Многое безвозвратно ушло, забылось.
Собираешь, соединяешь прочитанное, услышанное б нем в цельный образ, стараешься проникнуть в него не только умом, но и воображением — и вот что-то ускользает, что-то не удается в нем схватить, запечатлеть, освоить, сделать до конца понятным и близким. Есть в Желябове нечто сокровенное, что не поддается раскрытию. Это есть во всяком человеке, но в нем больше, ощутимее. И начинаешь понимать художника Маковского, который мучительно искал чего-то в лице Желябова, что-то хотел уловить в кем и не находил и не мог уловить… И потому все вновь и вновь возвращаешься к нему…
Говорят: если исторический деятель не сумел внести в свою жизнь, в то, что он совершал, обаяния прекрасного, его неминуемо забывают, несмотря "а великие подвиги, ибо люди — так утверждают многие — ценят только прекрасное.
Жизнь Андрея Желябова была благородна и прекрасна.
В Желябове чувствовалось львиное дыхание грядущей победоносной революции.
СОРАТНИКИ
Какой блестящий, преданный круг друзей!.. Александра Михайлова недаром называют охранителем и пестуном "Народной Воли". Предоставим о нем слово Льву Тихомирову, вместе с ним входившему в тройку Распорядительной комиссии Исполнительного комитета. Вот что писал Тихомиров о Михайлове, уже будучи ренегатом и монархистом.
— Теперь прошло с тех пор 20 лет, у меня нет иллюзий и я совершенно хладнокровно и убежденно говорю, что Михайлов мог бы при иной обстановке быть великим министром, мог бы совершить великие дела для своей родины…
Нравственная основа была очень хороша у Александра Михайлова. Личность в основе необычайно чистая и искренняя. Уверовавши в революцию для блага родины и народа, он отдался этой революции совершенно, без остатка, весь целиком жил революцией, не как принципом, не сухо, не мрачно, не по долгу, а всем своим существом. Это был здоровый, крепкий парень, веселый, жизнерадостный… каждый успех дела радовал его чисто лично… Когда он стал заниматься городскими заговорами да "террором", он решил, что тут нужно беречь силу. И с этого времени Михайлов вел такой режим, что всякий врач залюбовался бы него. Никакого ни в чем излишества… Никогда, ложась спать, Михайлов не забывал завесить окна чем-нибудь плотным, чтобы утром свет не портил глаз. Глазa особенно нужны заговорщику и "нелегальному". Нужно видеть далеко и отчетливо, все и всех на улице. И уж насчет "слежения" за собой (как и за другими) Михайлов мог поспорить с самым гениальным сыщиком. Он видел на улице все, среди сотен физиономий моментально различал знакомых или "подозрительных" и умел устроить так, что его самого трудно было заметить. Для этого у него всегда был целый запас заранее замеченных магазинов, проходных дворов, лестниц, выходящих на разные улицы. И в каждом новом городе, знакомясь с людьми и делами, немедленно знакомился и с этой своего рода заговорщицко-шпионской "топографией". В знакомом большом городе, как Москва или Петербург, он был буквально неуловим, как зверь в лесу. Он всегда умел куда-то мгновенно исчезнуть, как сквозь землю провалиться. Точно так же он никогда не забывал узнавать возможно полнее весь персонал тайной полиции. Стоило ему услыхать от кого-нибудь о сыщике, — он немедленно записывал имя, адрес, приметы, старался лично посмотреть этого сыщика и знал их, действительно, множество, оставаясь им неизвестен и постоянно меняя физиономию и костюмы. Кто-нибудь скажет: "Достоинства ловкого сыщика". Да, но ими владел и Мацини. Не из любви к сыществу выработал себя и этом отношении Михайлов, а потому что это нужно. Он был редким организатором. Не видел я человека, который умел бы в такой степени группировали людей не только вместе, но и направляя их, хотя бы помимо их воли, именно туда, куда, по его мнению, нужно было. Он умел властвовать, но умел и играть роль подчиняющегося, умел уступать видимость первого места самолюбивому; конкуренту, не имел ни самолюбия, ни тщеславия, не требуя ничего для себя, лишь бы дело шло куда нужно. Всякий талант, всякая способность в других радовала его. Я не знаю, был ли он о себе высокого мнения, но во всяком случае не гордился и, конечно, просто н е интересовался этим вопросом. А между тем, он был истинной душой и творцом той организации, которая зародилась в сердце кружка "Земли и Воли" и потом превратилась в "Народную Волю", где десяток человек "Исполнительного комитета" умел держать около себя в разных кружках, в конце концов, около 500 человек готовых исполнять распоряжения "Комитета". Этот "Исполнительный комитет" создан Михайловым и развивался и рос, пока был Михайлов…[79]
Желябов увлекал людей своей могучей натурой народного трибуна, красочным, цветистым словом; он определял политическую практику "Народной Воли", давал "философию" террора. Михайлов заикался, в общежитии был скромен, иногда даже педантичен; он "по кирпичику" создавал подпольный аппарат, обучал товарищей заговорщиков навыкам, следил за ними, оберегал их. Это он устроил Клеточникова в Третье отделение и в течение двух лет был осведомлен о всех главнейших предприятиях жандармов. Он превосходно, внутренним чутьем понимал человека, строжайше преследовал распущенность, руссопятство, неряшливость, обломовщину; товарищей он проверял иногда со стороны совершенно неожиданной. — У вас народу, — говорил он одному, — столько бывает, а ход всего один. — Другому: — Вашего знака не видно. — О третьем он записывал: — Обязать носить очки такого-то номера.
Он не был теоретиком. Г. В. Плеханов легко одолевал Михайлова в спорах. "Вы — вы — вы всег-да-да-а так, — упрекал он Плеханова, — предста-авите друго-ого в смешно-ом виде… Какой невозможный спорщик Жорж!" Михайлов был организатор по призванию с замечательным чувством меры, с поразительной выносливостью, с неисчерпаемым упорством. Происходя на мелкопоместных дворян, типичный великоросс, Михайлов любил крестьянство и всегда стремился к нему. Он тоже пережил пору хождения в народ и одно время находился в Поволжье среди старообрядцев, с необыкновенной методичностью подчиняясь их стеснительному для него укладу. Арестованный в конце ноября 1880 г., Михайлов судился по процессу двадцати народовольцев в 1882 г., был приговорен к смертной казни, замененной бессрочной каторгой. Он умер в Алексеевской равелине спустя два года, 28 лет от роду. Этот на редкость здоровый, веселый и подвижный человек был замучен в сыром, холодном каземате. Сохранилась от него замечательная автобиография, необычайно интересные свидетельские показания, а когда 40 лет спустя открылись тайники архивов департамента полиции, были обнаружены его письма к родным и товарищам, не доставленные по адресатам жандармами. Письма писались Михайловым в ожидании смертной казни. Некоторые из них являются шедеврами. Умирая, Михайлов оставил товарищам завещание, редчайший документ той поры.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});