Медведь прожил у нас около месяца. От ран на голове не осталось и следа; правда, ухо так и не срослось: узкая полоска света на всю жизнь разделила его на две части. «Ничего, так походишь, глядишь, лучше слышать будешь!» — шутил волхв. Я дал косолапому кличку Треух. Окончательно поправившись, медведь то пропадал на целые недели, то неожиданно появлялся как ни в чем не бывало и начинал принимать самое активное участие в моей подготовке.
К концу августа Треух уже превратился в настоящего лесного хищника, который одним ударом лапы мог запросто опрокинуть меня, а при желании и самого Чарга на обе лопатки. От былого жалкого вида не осталось и следа. Наблюдая за ним, Колгаст как-то сказал, что скоро Треух покинет нас. Покинет навсегда. Зверь не должен жить среди людей.
Так оно и случилось. В один из последних летних дней тяжелые еловые лапы сомкнулись за спиной моего косолапого друга. Наши веселые совместные забавы окончились. У меня где-то между ребер шевельнулся колючий зверек грусти. Усилием воли я вновь вынужден был подавить подступившую слезу. Но еще несколько недель мой взгляд тщетно искал в сумерках леса знакомую фигуру.
В лесу уже хозяйничала осень. Лиственные деревья давно сбросили свои наряды и теперь напоминали больших и беззащитных детей. Земля по утрам в сырых местах уже начинала прихватываться ледком. В лесном воздухе появился какой-то особый звон. После изнурительных занятий я любил забраться в своем истобнике под шкуры и смотреть сквозь распахнутую дверь на низкие мерцающие звезды. Мне было хорошо. Слова Локи, однажды сказанные по поводу одиночества, прочно застряли в мозгу, но даже они не разрушали блаженство моего сердца.
Я честно боролся. Честно изо всех сил старался думать о том, как буду служить своему племени. Но эта внутренняя борьба продолжалась, как правило, недолго. Теперь я уже могу точно сказать, что одерживало победу в этой борьбе. Признаваться даже сейчас, спустя так много лет, нелегко. Но это было не что иное, как самолюбование. Мне очень хотелось, чтобы мной восхищались, когда я врачую, выступаю на вече, принимаю ответственное решение. Я рисовал в своем воображении картинки моего будущего только с чувством собственной значимости. Но все же. Все же…
Часто, лежа под шкурами и глядя на звезды, я искренне хотел, чтобы вдруг неожиданно, вопреки всем законам, заскрипели мостки, ведущие в истобник, и дверном проеме показалась знакомая фигура. Это желание исходило из самой глубины моего существа.
И вот как-то холодной, ясной ночью мостки жалобно заскрипели, и не успел я схватиться за топор, как огромное черное пятно закрыло от меня ночное небо. Еще миг — и влажный кожаный нос ткнулся в мое лицо. «Треух!» — Я негромко вскрикнул от радости. Он все-таки пришел. Пришел проститься навсегда. Нагулявшему жир медведю предстояла сначала долгая зимняя спячка, а потом поиск своей территории, где бы он мог стать хозяином. Не вставая с ложа, я обхватил мощную шею и заплакал. В ответ медведь глубоко и очень по-человечьи вздохнул, прижимаясь порванным ухом к моей щеке.
Глава 2
— Уважаемые жители Гадрумета, я, эдил Авл Алипий Магерий, обращаюсь к вам через глашатая! Сегодня третий день празднования тысячного дня рождения Вечного города Рима, отца всех городов империи и нашего с вами защитника. Император-доминат Филипп Араб шлет всем нам свой привет и надеется, что мы будем едины с ним и сенатом в радости по случаю величайшего праздника! Клянусь богом Солнца, что вы увидите невероятное по своему размаху венацио, а также казни преступников. На выступлениях вечерних школ лучшие гладиатории покажут своих сильнейших бойцов!
Пять против пяти. Пять гопломахов[21] против пяти мирмиллонов-спатариев. Бой с установкой на смерть. Очень дорогое зрелище. Ведь, чтобы подготовить одного бойца, нужны месяцы упорных тренировок. У мастеров фехтования плата доходила порой до шести тысяч сестерциев в год. Добавьте сюда расходы на питание, массаж, врача, изготовление тренировочного, парадного и боевого комплекта вооружения. Но эдиторы игр шли на это, не щадя казны, так как будущая власть стоила затрат. А путь к ней лежал через ублажение плебса, который желал только одного — «хлеба и зрелищ». В дни празднования тысячелетия Рима на аренах по всей империи лилась кровь осужденных на смерть преступников, выловленных в лесах зверей, военнопленных, захваченных римскими легионерами. Под восторженные вопли толпы на песок шли умирать представители гладиаторской элиты всех известных школ: кампанской, дакийской, африканской и так далее. Преторы, квесторы, эдилы и просто состоятельные граждане из всаднических сословий пытались в размахе перещеголять друг друга. Венаторы в день только в нашем городе убивали сотни животных. Палачи забыли про сон. Гладиаторы, вопреки всем правилам, выходили радовать своих фанатов в несколько раз чаще обычного.
Сегодня моя шестая встреча со смертью. Четыре раза я выходил победителем и покидал арену через порта триумфалис[22], лишь один раз была зафиксирована станс миссус — ничья. Я сумел добиться ее, вопреки всем прогнозам, кстати, в том самом первом, самом памятном бою, когда сражался против димахера Фалмы. Он шел, чертя по воздуху кривыми клинками с такой скоростью, что у меня появилось ощущение, что сам бог войны вселился в него. Но я заставил себя двигаться с быстротой и ловкостью белки. В голове же выросли пчелиные соты, наполненные тысячами отчаянных бойцов. Вспомнились слова волхва Видвута: «Неродившийся не может страшиться смерти!» Мы бились с Фалмой до тех пор, пока руки и ноги не стали ватными от усталости. Мне показалось, что прошла целая вечность, на самом же деле всего десять минут, после которых сумма-рудис объявил первый дилидиум — перерыв. И пока мы отдыхали, каждый в своем кубикуле[23], зрителей развлекали андабаты — гладиаторы, сражающиеся вслепую, в глухом шлеме без прорезей для глаз. После пятого раунда, когда наши легкие были полны жгучего песка, а члены буквально одеревенели, сумма-рудис обратился к зрителю, который был по понятным причинам недоволен, так как не увидел крови. Действительно, ни я, ни Фалма не получили серьезных ранений, но при этом показали настоящий бой. Судья ждал, подняв руку с указательным пальцем. Мне казалось, эта пауза будет длиться вечно. Наконец кто-то из толпы крикнул: «Станс миссус!». К счастью, на этот раз его поддержали.
Сегодня же бой без помилования — сине миссио. Наш отряд первым вышел на песок, который служители сполиария, мертвецкой, спешно привели в порядок, кое-как присыпав пятна крови. До нас выступали цестиарии, кулачные бойцы. Я всегда считал и считаю, что кулак, утяжеленный свинцовой накладкой, цестой, может нанести порой куда более серьезные увечья, чем холодное оружие. Не зря век кулачника еще короче жизни гладиатора. Иногда он выходил всего на один поединок, и редко кто из них выдерживал на арене пять-шесть боев. Беззубые, с раздробленными лицевыми костями, они внушали чувство жалости, к которому примешивалась брезгливость. Еще они вызывали грубые насмешки со стороны неблагодарной черни. Вообще надо сказать, участь этих несчастных была горька. Даже грегарии — беглые рабы, преступники, военнопленные, идущие на верную смерть, пользовались большим уважением. В конце концов, любой грегарий мог получить от зрителей миссио — помилование. А о кулачниках никто не хотел вспоминать.