— Пусть живут, но только подальше от меня, — отвечала я.
Он улыбался…
У нас была общая знакомая — художница Анна Ивановна Трояновская, пылкая очень дама. Она тогда уже пожилая была, седая.
Однажды мы с сестрой Любой сказали Фальку: «Роберт Рафаилович, а Анна Ивановна в молодости, наверное, хорошенькая была».
Он помолчал, обошел ее, внимательно осмотрел, а потом говорит: «Нет, знаете, сейчас лучше…»
* * *
Не скажу точно год, но еще до Первой мировой войны у Роберта Рафаиловича вдруг началась страшнейшая депрессия. Хотя поводов к ней, казалось бы, никаких не было — он довольно успешно преподавал у себя во ВХУТЕМАСе, родители его были людьми состоятельными, семья ни в чем не нуждалась. Но вот — началась депрессия.
Потом уже Фальк рассказывал мне: «Я физически стал чувствовать, что мне тяжело шевелиться, словно на мне надет ледяной панцирь, который мешает дышать». Его даже за границу возили лечиться. Но все было бесполезно и кончилось тем, что Фальк молча лежал все дни на диване, отвернувшись к стенке, и не хотел вставать.
А у него была старая нянька, которая в один из дней предложила ему пойти к священнику отцу Алексею, жившему на Маросейке. «Я не то чтобы атеистом был, — вспоминал Фальк, — но совсем не хотел видеть человека, который будет надо мной читать какие-то молитвы».
Роберт Рафаилович был крещен. Хотя одно время говорил, что неверующий. Все изменилось после того знакомства с отцом Алексеем. На их встрече настояла нянька. Да и самому художнику так было плохо, что он согласился и пошел с ней.
Дверь им открыл старичок: «А-а, вы художник, мне Дуся говорила, заходите».
Фальк ожидал, что тот начнет немедленно что-то читать над ним. А священник показывает в сторону стола с плюшками и предлагает выпить чаю. «И мне вдруг так хорошо стало, — говорил Фальк, — что я сел за стол и начал пить чай. А отец Алексей говорит: „Вы же художник, как это прекрасно — все можете изобразить. Ну, расскажите, где вы были, что видели“».
И Роберт Рафаилович, с удивлением для самого себя, начал рассказывать. А старичок слушает и только говорит: «Какой вы счастливый, вы же все это можете изобразить».
Так и закончился вечер, никаких молитв отец Алексей произносить не стал. А Фальк, уходя, попросил разрешения еще раз прийти к нему. «Обязательно, — ответил священник. — Каждую субботу и приходите».
И Фальк стал ходить на Маросейку. И со временем депрессия исчезла.
— Что с вами происходило, Роберт Рафаилович? — спросила я.
— От этого священника исходила такая доброта, — ответил он, — что я чувствовал, как тот ледяной доспех, который стискивал меня, постепенно таял.
Когда осенью 1911 года Фальку предложили поехать в Италию, он хотел отказаться, так как испугался — а как же вечера на Маросейке. И сказал о своих опасениях. «А вам больше ничего не надо, — успокоил его отец Алексей. — Все прошло и больше никогда не повторится». Только на прощание перекрестил его: «Господь с вами. Вас ждут непростые испытания, но все будет хорошо».
И действительно, что бы потом ни происходило в жизни Фалька, какие бы испытания ни выпадали — и болезни, и высылка, и критика, — депрессия не возвращалась. «Я понял, что есть Высшая Сила, которая выше зла, которая все побеждает, — говорил он. — Отец Алексей вылечил меня — святостью своей и удивительной добротой. Благодаря ему я понял, что существует Высшая Сила, которую люди называют Богом…»
Потом про отца Алексея стали много писать, и сейчас его почитают как святого. В церкви на Маросейке, где он служил, его рака стоит.
Отец Алексей отличался исключительной добротой ко всем, кто бы к нему ни приходил: пьяница, вор, атеист…
Когда начался разгар дикой травли художника — ему запретили преподавать и выставлять свои работы, Рихтер решил устроить у себя дома его выставку Меня послали к Роберту Рафаиловичу, чтобы узнать его пожелания — что он сам хочет, чтобы было на выставке.
Потому что Нина Львовна Дорлиак, например, хотела пригласить на нее Илью Эренбурга, кто-то предлагал позвать еще каких-то чиновников.
А Фальк ответил: «Я хочу, чтобы выставка была открытой, на ней просто присутствовала молодежь и звучала музыка». И так оно и было.
А критика…
Как только не пытались унизить Фалька, какими словами его не ругали. Самым мягким было слово «формалист».
А Роберт Рафаилович оставался совершенно спокойным.: «Ну и пусть ругают, — говорил он. — Ведь если, например, станут говорить, что у вас пушистый хвост и вы сможете доказать, что это не так, они же не перестанут так говорить. Я спокойно ко всему этому отношусь, пусть».
После того как на выставке в Манеже в 1962 году его картину «Обнаженная» раскритиковал Хрущев, работу Роберта Рафаиловича в народе стали называть «Голая Валька».
Сам Фальк спокойно относился к этой критике. Говорил: «Я от Хрущева ничего другого и не ждал. Слава богу, что не арестовал».
* * *
Стенограмма высказываний Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева возле картины Роберта Фалька, выставленной вместе с работами других художников в Манеже в декабре 1962 года.
«— Вот я хотел бы спросить, женаты они или не женаты; а если женаты, то хотел бы спросить, с женой они живут или нет? Это — извращение, это ненормально.
Во всяком случае я, председатель Совета министров, ни копейки не дал бы, а кто будет давать деньги на этот хлам, того будем наказывать, а печать не поддержит.
Между прочим, группа художников написала мне письмо, и я очень бурно реагировал. А когда посмотрел на факты, на которые ссылаются, я их не поддерживаю. Сказали, что вот в „Неделе“ были, мол, снимки; я видел эти снимки — ничего „страшного“ там нет. Так что у меня свое мнение есть, своего горючего достаточно, и мне подбавлять не стоит.
Я бы, например, сказал тем людям, которые увлекаются всякого рода мазней, не рисуют, не создают картины, а буквально мажут их: вы, господа, говорите, что мы, видимо, не доросли до понимания вашего искусства. Нет, мы, наш народ понимаем, что хорошо, а что плохо. И если эти, с позволения сказать „художники“, которые не хотят трудиться для народа и вместе с народом, выразят желание поехать за границу к своим идейным собратьям, то пусть они попросят разрешения на выезд, в тот же день получат паспорта и пусть там развернут, дать им свободу в „свободных“ государствах, и пусть они там хоть на головах ходят. Но у нас покамест такое „творчество“ считается неприличным, у нас милиционер задержит.
<…> Ни копейки государственных средств не дадим. Тут уж я, как председатель Совета министров, беру всю беду на себя. Поощрять действительное искусство. А это — искусство, когда картину пишет осел, когда его муха начнет кусать, и чем больше она его кусает, тем он создает „сложнее произведение“.