При всей значительности иностранного влияния глубокая убежденность в истинности народного поверья еще и сегодня в немалой степени определяет духовный мир японца и, несомненно, скорее неосознанно, чем сознательно, формирует его отношение к феномену под названием смерть. Но, если даже японский мир фантазии не породил таких внушающих ужас отвратительных привидений, какие породила европейская культура, это еще не означает, что японцу легче умереть или что смерть близкого человека воспринимается им не так трагически, как нами. Другой вопрос, одинаковы ли формы выражения страдания у японцев и у нас.
Некоторые говорят о жестокости японцев и как один из доводов приводят вспарывание живота — «харакири», которое когда-то считалось наиболее почетным видом смерти. (Кстати, непонятно, почему этот ритуал самоубийства называется «харакири» вместо более правильного — «сэппуку». И тот и другой термины обозначают «вспарывание живота». Два китайских иероглифа, которыми пишут оба слова, также одинаковы, лишь последовательность другая, но «харакири» звучит более вульгарно.) Те, кто это утверждает, ссылаются иногда на японские фильмы или на зверства японских войск во время второй мировой войны. Конечно, все это имело место. На европейские языки был переведен роман Сусаку Эндо «Море и яд», повествующий о вивисекции, ко торой подвергались американские военнопленные в одной из японских университетских клиник, и о других отвратительных насилиях.
Ужасающие по своей жестокости расправы происходили не только во время последней войны, но и прежде. В 1894–1895 годах, в первую войну Японии с Китаем, вся мировая печать с негодованием писала о зверских расправах над гражданским населением. Но ведь и в истории другой страны был период, когда от имени ее народа, с гордостью именовавшего себя нацией поэтов и мыслителей, совершались немыслимые зверства. Можно ли из этого сделать вывод, что немец по натуре своей отличается особой жестокостью и свирепостью?
Допустим, японские фильмы могут свидетельствовать о жестокости. Или демонстрация по телевидению «кикбоксинга». В этой игре двое боксируют, совершенно не соблюдая спортивных правил, они просто беспощадно избивают друг друга; в ход идут ноги, которыми бьют куда попало, нанося удары в самые чувствительные места. Удивляет реакция мужчин, в том числе весьма солидного возраста, сидящих на японский манер у себя дома перед телевизором и приходящих в такое возбуждение, что, кажется, с удовольствием присоединились бы к воплям и реву, раздававшимся из спортивного зала. Лишь позднее, когда рефери, который также подвергался ударам, заставляет соперников покинуть ринг, становится ясно, что все происшедшее там — не что иное, как сыгранный на потеху зрителю спектакль. И все же поражает, что столь большое число людей получает удовольствие от подобного рода зрелищ.
Чтобы приблизиться к пониманию феномена, именуемого «сэппуку», без чего трудно постичь определенные нормы поведения и своеобразие душевного склада японцев, надо различать жестокость, причиняемую другим, и жестокость и страдания, которые человек причиняет самому себе. Возможно, известный мазохизм достиг в «сэппуку» своего апогея. Самоистязание не всегда бросалось в глаза. Оно могло проявиться в виде невероятной дисциплинированности, странной покорности или быстрого примирения с судьбой, своего рода фатализма. «Нагай моно нива макарэро» («Если это слишком длинно, завернись в него»), — гласит японская пословица. То есть, если что-либо тебе покажется сверхмощным, не оказывай ему сопротивления, покорись. Подчиниться сильному, тому, кто определяет нормы поведения, вовсе не значит, что ты теряешь свое лицо. Просто уступаешь сильному, превосходящему тебя (или кажущемуся сильным и превосходящим), умаляешь себя в глазах сильного, признаешь себя неспособным, глупым, даже если в глубине души ты с этим не согласен. Здесь-то и действует уже фактор самоистязания. И чем оно глубже, тем глубже надежда, что сильный вознаградит тебя за твою скромность, за твое добровольное пребывание на заднем плане. Здесь действует та же пружина, что и при обмене подарками или во время приглашения на званный обед, когда дарящий утверждает, что его подарок — ничего не стоящий пустяк, а хозяйка дома просит прощения у гостя за скромное угощение. Все это, с точки зрения доктора Такэо Дой, о котором уже шла речь в предыдущей главе, имеет какое-то отношение к «амаэ».
Фактор, влияющий на отношения между отдельными людьми, определяет и отношения в более широком плане: между столицей и другими городами, между отдельными группами, между городом и деревней и, наконец, между японским народом и народами других стран.
Нельзя подходить к этим нормам поведения с мерками иных этических систем и говорить о ложной скромности или даже о лицемерии. Самые ошибочные суждения или недоразумения возникают именно тогда, когда отдельные элементы подобных норм возводятся в абсолют и вырываются из общей системы влияний, то есть скромность, как таковая, рассматривается сама по себе, без учета того, что она вызвана надеждой на ответное вознаграждение.
Кто сам проявляет скромность и сдержанность в рамках социальной иерархической системы, тот может также рассчитывать на скромность и сдержанность. Другой вопрос, разумно ли это, ибо эмоциональное предпочитается трезвой рассудочности. Соблюдение норм поведения перевешивает логическое мышление, поэтому критика и спокойное отношение к ней вписывается в японскую систему отношений с большим трудом. Критика, высказанная напрямик, часто воспринимается как личное оскорбление. Расхождение во мнениях нередко с первых же слов ведет к перебранке. В Японии часто приходится читать и слышать, что мнение иностранцев об их стране интересно лишь в том случае, если оно критично, но на самом деле достаточно высказать одно-единственное критическое замечание, чтобы задеть гордость японца или так называемой общественности и тем самым вызвать неистовое негодование или защитную реакцию, выраженную в словах: иностранцы нас все равно не понимают. При этом бывает даже, что в глубине души японцы согласны с критиком и сами считают, что критикуемое достойно критики, но, когда слышат ее из уст чужестранца, реагируют весьма болезненно.
Совсем другое дело, когда сам себе причиняешь боль. Чем больше себя уничижаешь, чем больше страдаешь, тем кажешься более достойным уважения и более заслуживающим доверия. А высшая и конечная форма, позволяющая самому себе причинить наибольшее страдание, — это «харакири», которое не встречается ни у одного другого народа в мире.
Причины для вспарывания живота — самые различные. Его совершали из чувства верности своему господину (вспомним генерала Ноги). Когда профессор весьма авторитетного университета отважился критиковать подобную манеру поведения, его тут же уволили.