Читать интересную книгу Забайкальцы. Книга 4. - Василий Балябин

Никита нехотя поднялся, громко зевнул.

— Куда же в эдакую рань?

— Одним-то ехать куда способней, и пыли дорожной, как вчера, не будет. Своди коней на речку, напои и воды принеси на чай.

Пока Никита водил коней на водопой, Савва Саввич принес из двора в поле полушубка сухого аргалу, разжег костер, из пролетки достал трехногий таган. Собираясь в дорогу, все предусмотрел Савва Саввич, и таган прихватил, и даже седло лежит у Никиты под сиденьем, может быть, и оно пригодится, в дороге всякое бывает, а запас кармана не дерет.

Село только просыпалось, в оградах разгорались костры, мельтешили люди, звякали котлы, ведра, а Савва Саввич выехал уже за околицу.

Хорошо ехать степью ранним утром. Свежий, чуть морозный воздух будоражит кровь, дышится легко, в голову приходят приятные мысли. Сегодня в степи тишина, обозы и беженцы остались позади, перед глазами безлюдная и бесснежная равнина. В этих местах и зимой так мало выпадает снега, что пастухи здешних богачей-скотоводов пасут их тысячные табуны овец, крупного скота и лошадей всю зиму напролет, и сена им не требуется, хотя громадные, длинные зароды востреца высятся повсюду в степи, подобные древним сторожевым курганам.

Справа от проселка пролегла линия железной дороги, на всем протяжении ее торчат телеграфные столбы, степную тишину время от времени нарушает грохот поездов, пустопорожние мчатся на запад, переполненные военным людом на восток, к китайской границе.

Савва Саввич провожает их негодующим взглядом.

— Вояки! — сердито бурчит он. — Будьте вы трижды прокляты! Бегут как оглашенные!

К полудню степь несколько изменилась, стала неровной, бугристой, на волны застывшего океана были похожи пологие холмы, укрытые бурой кошмой пожухлого, высушенного ветром разнотравья, украшенного золотистыми метелками ковыля. На одном таком холме Никита первый увидел конного, указал на него кнутом.

— Пастух, поди, — встревожился Савва Саввич.

— Ох, едва ли, табуна-то вить не видно никакого, а вон еще к нему подъехали, еще…

— Значит, разъезд казачий!

— А может, и красные? Што-то мне показалось, хвост у одного коня-то короткий, не казаки это.

— Восподи, твоя воля, — побледнел Савва Саввич, — останови, Микита. Воронка-то отстегни и под седло, живо!

Никита и сам напугался не менее хозяина, остановив лошадей, он кинул ему вожжи, в момент отстегнул пристяжного, оседлал, помог Савве Саввичу сесть в седло.

— За мной езжай, в поселке встречу! — крикнул Никите Савва Саввич и с места погнал Воронка в галоп, надеясь, что любимый бегунец унесет его от чужаков.

Но и конники заметили его и, спустившись с холма (их уже было около двух десятков), дали коням ходу. Они в момент догнали Никиту.

— Стой-ой! — крикнул один из них. Никита, потянув вожжи, оглянулся.

— Никита! — скорее по голосу, чем по внешности, Никита узнал в забородатевшем партизане Ивана Рудакова. — Ты чего здесь?

— Ох… Иван Филиппыч, — бледный, стуча зубами с перепугу, еле выговорил Никита. — Савву Саввича вез…

— Хозяина?! — вскрикнул Рудаков. — Так это он там? А ну, братва, за мной! — Вся ватага конников рванулась за ним.

А Савва Саввич уже далеко впереди, только полы дохи развеваются за его спиной, хлопают по взмыленным бокам бегунца.

Версты три гнались за ним красные конники, а расстояние между ними не уменьшалось. Без толку расстреляв по нему всю обойму, Рудаков, досадуя на себя, обернулся к скакавшему позади партизану:

— Верхотуров! Чего тянешь, холява? Упустим, ну!

Русобородый партизан, бывший охотник из казаков Усть-Уровской станицы, снял с плеча винтовку, приподнимаясь на стременах, прицелился и, выстрелив, опустил трехлинейку: "Готов!"

Стало видно, что конь Саввы Саввича остановился, повернулся боком. Очевидно, свалившись с него, хозяин не выпустил из рук поводья. Доскакав до него, партизаны спешились, окружили убитого, и, когда туда подъехал Никита, его хозяин недвижно лежал на спине, широко раскинув руки, из-под полушубка его на песчаную дорогу натекла кровавая лужица. В его доху уже нарядился Верхотуров, другой партизан стянул с убитого унты, третий завладел его бегунцом. Двое подошли к телеге.

— Харчей-то, товарищи! — ликовал усатый партизан. — Всему взводу хватит дня на три!

— Добро. У нас теперь заводной конь, на него и погрузим мешки эти.

— А муку?

— Отдадим старику.

— Мне-то как теперь быть? — чуть не плача, взмолился Никита, подойдя к Рудакову. — Обратно ехать, а как с покойником?

— Вези его домой. С ним тебе даже лучше, одного тебя в подводы заберут беляки, а с покойником могут пропустить. Будут приставать — соври, что от тифу он помер, и отступятся сразу. Мука у тебя есть, масло в туеске забери себе. Чем тебе не житуха! А Шакала не жалей, добра ты от него не видел, а кровушки мирской попил он вдосталь!

— Чего его жалеть мне. Только вот босого-то покойника вести нехорошо вить! Дали бы хоть обутки какие-нибудь?

— Боишься, что ноги простудит, — зло пошутил Рудаков. — ничего-о, сойдет и так.

Партизаны подняли тело убитого, уложили его в пролетку. Никита поправил на нем испачканный кровью полушубок, сложил ему как положено руки, укрыл брезентовой палаткой, а ноги обернул конской попоной и, взмостившись на переднее сиденье, повернул в обратный путь.

ГЛАВА XIV

На исходе октября 1920 года, впервые после двухлетнего перерыва, Чита украсилась алыми флагами. Они затрепыхали под дуновением легкого ветерка над зданием бывшего войскового казачьего управления, железнодорожным вокзалом, телеграфом, учительской семинарией и даже над крышами многих домов местных жителей. Произошло это, когда, сломив сопротивление белогвардейского гарнизона, в город вошел первый отряд красной конницы "старика" Бутрина. Очень хотелось Бутрину захватить в плен самого Семенова, но опоздал старик ровно на сутки. Атаман еще накануне улетел из Читы на самолете в Маньчжурию, а гарнизоны его в Чите, Антипихе и Песчанке после небольшого боя сложили оружие. Примеру семеновцев последовали отчасти и каппелевцы, более четырехсот солдат из дивизии генерала Бангерского также сдались в плен.

Однако отступающие вдоль железной дороги к русско-китайской границе остатки белых армий яростно сопротивлялись, бились за каждую станцию, каждый полустанок, уходя, рвали за собой мосты, выводили из строя водокачки. Гул взорванной семеновцами в Даурии церкви, превращенной ими в склад боеприпасов, был слышен за десятки верст. Когда партизанский отряд Пакулова после кровопролитного боя вошел в Даурию, на месте бывшей церкви дымились кучи битого кирпича и железа.

К радости партизан, на станции кроме вагонов с интендантскими грузами, оружием и ящиков с патронами оказался эшелон с мукой. Белогвардейцы не успели взорвать составы, и это оказалось очень кстати. Мукой снабдили бойцов, и в улицах заполыхали костры. Уставшие, голодные люди тут же принялись замешивать в котелках тесто и на саперных лопатках, на раскаленных каменных плитах печь лепешки.

— Товарищ командир, к нашему костру пожалуйте! — крикнул один из партизан, увидев проходившего мимо командира отряда Пакулова. В легоньком полушубке, с наганом на боку и непомерно высокой папахе, Пакулов оглянулся на окрик, подойдя, поздоровался:

— Чай с сахаром!

— Чаевать с нами милости просим!

— Блинов наших отведать присаживайтесь!

— А сахар-то у нас и в сам деле есть, вот он, пожалуйста!

Пакулов повел глазами и около костра увидел конскую торбу, чуть не доверху наполненную пиленым сахаром.

— Каково, брат ты мой! — заулыбался он, усаживаясь на ящик из-под снарядов. — Даже в будни чай пьете с сахаром!

— Пьем да ахаем! — отшутился какой-то весельчак.

Вкусными показались Пакулову горячие пресные лепешки, он запивал их кипятком из жестяной кружки, вприкуску с сахаром и только теперь почувствовал, как сильно проголодался. Свой отряд поднял он с ночлега ночыо, проделав восьмидесятиверстный переход, вступил в бой и только теперь смог утолить голод.

Едва покончили с едой, как на западной окраине поселка захлопали выстрелы, короткую очередь выстукал пулемет.

— К оружию, за мной! — стремительно поднявшись с ящика, Пакулов первый кинулся вперед. За ним с винтовками наперевес устремились партизаны.

Уже третья неделя ноября подходила к концу, а бои вдоль линии железной дороги продолжались. Уходящие на восток белогвардейцы сопротивлялись отчаянно, словно истекающий кровью, но все еще живой дикий зверь.

Макар Якимов получил приказ атаковать силами своей бригады и занять ближайшую к границе станцию Мациевскую, чтобы отрезать путь белым к отступлению.

В ночь перед боем Макар приказал Егору с его эскадроном взорвать железнодорожный мост между Мациевской и 86-м разъездом. Ночью бойцы Егора трижды пытались выполнить задание комбрига и не могли: огороженный колю чей проволокой мост находился под усиленной охраной. Бой начался на рассвете. Сначала били залпами из винтовок и пулеметов, к восходу солнца заговорили вражеские пушки. Эскадрон Егора занял один из отрогов Тавын Талагоя[20] — Атаманскую сопку, чтобы держать под огнем линию дороги в случае прорыва белых к границе.