Рик, я подарю тебе всю нежность, какую не додарила раньше, пока не знала, что люблю тебя. Рик, ведь ты даже и не знаешь, как я могу, а я ведь могу... Да ты, выходит, толком-то меня не знаешь... Готовься, Рик, так много нежности... Ведь я давно, почти с самого начала тебя люблю, а поняла только сейчас. А ты... А ты подаришь мне сумасшедшее, бесконечное наслаждение, как я — тебе. Я буду держать тебя и не удержу, но буду до конца надеяться... А в последний из тех раз, каких будет много, я совсем потеряю голову и буду плакать навзрыд — а ты подумаешь, что от счастья.
Я уйду от тебя несчастной, растерзанной и одинокой — пускай, я ведь потом оправлюсь.
Ради того, чтобы отдать тебе то, что и так твое по праву, я согласна прийти к тебе еще раз. И я иду к тебе.
***
Нет, я, естественно, не ходила к нему.
Я не пила и не курила, не глотала странных, подозрительных таблеток — все это нашло на меня просто так.
Во сне или наяву явился мне тот глюк, а может, встретился во время многочасовой прогулки по Берлину, которую я, к слову сказать, запомнила подетально.
Все вроде кончилось хорошо — я без заскоков вернулась домой. Но, говорю себе, могло быть и лучше. Моя нога мне теперь «спасибо» скажет. Уже, вон, говорит.
Рик...
Нам с ним в Берлине не просто тесно — он меня еще и на странные прогулки подбивает.
Когда назавтра на совещании Мартин снова начинает сетовать, что вот, вроде, и Спадаро снова объявился, и вроде проект новый в Милане притаранил — теперь-то бы поехать дней на десять-на две недели, да поехать некому, я терпеливо дослушиваю его до конца, затем даю высказаться другим сотрудникам, особенно семейным, привести доводы, почему нельзя именно сейчас тратить ресурсы, отрывать работников от местных проектов ради туманно-неопределенного вида на получение заказа от такого переменчивого зарубежного партнера, после чего подвожу итог и объявляю коротко и веско:
— Да, правильно. Я поеду.
***
С Каро грустно получилось.
После ее последнего звонка зимой мы не созванивались — я чувствовала, что надо оставить ее в покое, к тому же, она и Яри теперь часто бывали на лечениях.
Но вот она звонит сама, и после недолгого вступления я объявляю ей:
— А я собираюсь.
— Как это? — не понимает Каро.
— Так это. Чемодан уже собран. Почти.
— Куда?
— На юга.
— Куда-а?
— На юга. А не на юга, так еще куда-нибудь. Да мало ли мест на Земле, где кто-нибудь захочет что-нибудь построить. В Милан, короче.
— Кати, почему?!!
— К тебе прислушалась. Помнишь? Лучше позже, чем никогда. Нам с ним в Берлине тесно. А другие города я не перевариваю.
Несу чушь собачью.
— Как вы-то? — спрашиваю ласково. Вид у Каро измотанный, невеселый.
— Ниче, — тянет она слезливо. — У Яри порок сердца.
Значит, все-таки... Сейчас его не видно на дисплее — спит. Припоминаю, как он, едва появившись на свет, на первых секундах продирался сквозь заросли жизни, не пожелавшей устроить так, чтобы приход его был светлым и беззаботным.
— Подрастет чуть-чуть — клапаны будем ставить.
Когда слышу это, непроизвольно тяну пальцы к дисплею, будто хочу потрогать этого маленького, многострадального человека.
— А так — мучаемся. Жень-я сильно помогает. А мне... матку удалять будут. Кажется.
— Ой... — меня словно оглушает чем-то. Не выдерживаю, моргаю часто-часто: — Да как же это...
— Ой, — соглашается она, а у самой бегут слезы — как и у меня уже.
— Ой-ёй-ёй... — рыдаем мы с ней в унисон.
— Ничего, — всхлипывает она.
— Ничего, — всхлипываю я, — ну, усыновите. Если... еще одного...
— Какой — усыновлять. Я и рожать больше не собиралась. Ты на меня посмотри. Мне б этого осилить.
— Симон-то что говори-ит?.. — реву я. — Он же врач — совсем ничего, сделать, что ли, нельзя-а?..
— Сим говорит — не-е-е...
— Переезжали-то нафига-а...
— Не-е, здесь норма-а-ально... Привы-ыкла... Да ла-адно, ничего-о... — трясется Каро.
— Плачешь тогда чего-о?.. — трясусь я.
— Мне ва-а-ас жалко-о-о...
— Кого-о-о? — не понимаю.
— Ва-а-ас! — голосит она. — Вы же любите друг друга...
Вот балда... разве о «нас» сейчас речь...
— Ты ж ему еще ребенка родить можешь... от этого не умирают... я знаю теперь... А они ж там женятся... ты знаешь?..
— Да знаю я... Слушай, какая на хрен разница... ты за «нас» не беспокойся!.. — рыдаю я. — Тебе дитя поднимать.
— Я не одна, — тихо говорит Каро, успокоившись немного. — Мы справимся.
Мы еще немного говорим, в конце концов она зовет меня после Милана к себе «в гости, а там — как пойдет». Чтоб хоть немного приободрить ее, я соглашаюсь.
«А у меня нет ребенка» — говорю самой себе очень тихо, когда мы с ней «расходимся», вдоволь нарыдавшись. «И рыдать по мне не надо».
***
На работе у меня довольно быстро получается все уладить и по старому опыту подыскать себе «замов».
Рози все сетовала, что пропустила мои переломы в Шарите, хотя ее все равно бы ко мне не пустили. Освежившись на морях и побывав в настоящей Констанце, которая их разочаровала, она с Сорином по возвращении из круиза набросилась на Констанцу берлинскую. Страховка вроде «одумалась», выплатила ему деньги, и Сорин подарил Констанцу Рози, дополнив своим подарком предложение «руки и сердца». Счастливая до чертиков, окольцованная Рози решила отремонтировать Констанцу и вместо кафе сдать под инновативный экологически чистый спа-салон с элементами фитнес-зала и персонал-тренинга. Всего понменожку, зато сразу.
Когда я вкратце рассказываю ей историю моих последних метаний-переметаний, Рози осведомляется:
— Раз она такая «хорошая», что ты его, блин, к ней отправляешь, тогда почему в упор не видит, что ты любишь его... и он — тебя... и ему с тобой лучше...
— А потому, что и сама любит его. И хочет его. И уверена, что ему с ней лучше. И... — а тут, думаю, она права, — что и он ее любит.
Рози не удовлетворяется моим пояснением, но поделать со мной, понятно, ничего не может.
Теперь она «провожает» меня с грустью и высказанной куда-то в неопределенность надеждой, что мы же, мол, «скоро увидимся».
Отец за меня рад — я наконец-то снова «выберусь», а мама чуть ли не скороговоркой желает мне «там, куда лечу, найти то, что там ищу». Что Рик женится, я говорю ей еще раньше.
***
Улетать в день их свадьбы было бы гораздо более мелодраматично, но сегодня у них только фотосессия задним числом, а свадьба была уже.
Дурдом в дороге сменяется дурдомом в аэропорту: задерживают рейс.
Стою в очереди на паспортный и соображаю, что лететь придется недолго, зато, судя по всему, в переполненном самолете. А, ну его — не стоя да и ладно.
— Посадку не объявляли?
— Нет вроде, — отвечаю.
Затем только вижу и понимаю, кто это только что спросил и автоматом спрашиваю у него:
— Ну что? Уже всё?..
Я должна была бы спросить: «Можно поздравить?..» или «Куда летите?..»
«Уже все?» — так больше спрашивают те, кого не допускают в палату к умирающему, когда из палаты той выходят те, кого допустили. И вот эти не допущенные спрашивают тех, кто знает наверняка: «Все кончено?.. Он умер? Ее больше нет?»
Он молча кивает мне, и у меня, вот честное благородное слово, гора какая-то сваливается с плеч. И даже соображения не хватает спросить, почему тогда, его же ж мать, какого хрена он в день своей собственной свадьбы... или фотосессии... или вообще... делает со мной здесь, в аэропорту и почему он не привез сюда свою молодую жену — лететь в медовый месяц.
Или привез?..
Тупо озираюсь по сторонам, ищу глазами бабу в пышном, разлетающемся белом платье или в чем-то похожем.
— А... где она? — спрашиваю беспомощно, потому что, хоть убей, нигде поблизости такой я бабы не нахожу.
— Кто — она? — спрашивает Рик, слегка склонив голову набок.
И я подмечаю, что он и сейчас, сегодня все такой же взъерошенный. В своем амплуа. Ну что ты будешь делать...