от меня парень со щедро напомаженными волосами делал одновременно то и другое.
Затем наступил ответственный момент. Если бы певец сейчас пустил петуха и запищал тоненько, как вырывающийся из лопнувшей трубы пар, или, скажем, сумел бы вспомнить из предусмотренного текста лишь отдельные слова и выражения, – исходное благоприятное впечатление оказалось бы испорчено. Правда, определенную часть публики, из наиболее критически настроенных, несколько последних дней методично поили на дармовщину пивом, за что, по джентльменскому соглашению, от них ожидалось снисхождение, однако теперь все же слово было за Эсмондом. Песню должен был исполнить не кто-нибудь, а он.
И он ее исполнил, да еще как! Тогда вечером, во время репетиции над графином портвейна, мое внимание было поначалу направлено больше на слова песни, я старался усовершенствовать произведение тети Шарлотты и не прислушивался особенно к вокальным данным Эсмонда Хаддока. Ну а позже, как известно, я уже пел сам, а это требует от человека большой сосредоточенности. Стоя на стуле и дирижируя графином, я, конечно, отдавал себе отчет, что на столе тоже что-то творится, но, если бы вошедшая леди Дафна Винкворт поинтересовалась моим мнением о его певческом таланте, о тембре, темпераменте и прочем, я бы вынужден был признаться, что толком ничего этого не заметил.
И вот теперь выяснилось, что Эсмонд Хаддок обладает отличным баритоном, живым и полным чувства и, что особенно важно, зычным. А зычность голоса – это главное в деревенском концерте. Добьешься, чтобы лампы мерцали и штукатурка с потолка сыпалась, и это означает полный успех. Эсмонд Хаддок усладил своим пением не только тех, кто заплатил за вход и находился в зале, но также и прохожих на Главной улице, и даже обитателей окрестных жилищ, оставшихся дома и прилегших с книжкой отдохнуть. Если, как говорил Китекэт, вопли леди Дафны и ее сестер по объявлении его помолвки с Гертрудой Винкворт достигли Бейсинг-стока, то уж охотничьей песнью Эсмонда Хаддока в Бейсинг-стоке наслушались в полное удовольствие.
А удовольствие было несомненное и продолжительное, потому что он трижды бисировал, потом долго кланялся, потом пел на бис в четвертый раз, снова кланялся и исполнил еще припев «на посошок». Но даже и тогда доброжелатели отпустили его со сцены с большой неохотой.
Эта восторженная оценка талантов Эсмонда Хаддока сказалась и на приеме последующих номеров: во время гимна «Сойди на желтые пески», исполненного a capella[40] церковным хором под управлением школьной учительницы, когда среди стоячих зрителей стали раздаваться тихий ропот и отдельные возгласы, но особенно – когда мисс Поппи Кигли-Бассингтон представила на суд зрителей ритмический танец.
В отличие от своей сестры Мюриэл, напоминавшей скорее пухлую румяную буфетчицу прежних времен, Поппи Кигли-Бассингтон была рослая, смуглая и гибкая – эдакая змея с боками; таким девушкам только намекни, они всегда готовы исполнить ритмический танец, тут уж помешать им можно разве топором. Танцевала мисс Поппи под какую-то восточную музыку – по-видимому, первоначально ее номер был задуман как «Видение Саломеи», но впоследствии урезан и причесан в согласии с приличиями, как их понимают в Женском институте[41]. Танцовщица без устали гнулась и извивалась и только застывала по временам, когда завязывалась морским узлом и не знала, как развязаться, – замрет и ждет, не подойдет ли из публики кто-нибудь, умеющий развязывать морские узлы.
И вот во время одной из таких остановок тип с напомаженными волосами отпустил некую реплику. После ухода со сцены Эсмонда он стоял слева от меня с мрачной миной, похожий на слона, у которого отняли булочку, – видно, сильно огорчался, что молодого сквайра больше нет с нами. По временам он что-то сердито бормотал себе под нос, и мне показалось, что я уловил в его бормотании имя Эсмонда. Теперь же он высказался вслух, и я убедился, что уши меня не обманули.
– Хотим Хаддока, – произнес он. – Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!
И все это таким ясным, отчетливым, звонким голосом, как уличный торговец, оповещающий публику о наличии в продаже апельсинов-корольков. И что интересно, выраженные им чувства, по-видимому, полностью отвечали настроениям тех, кто стоял рядом с ним. Через минуту-другую не менее двадцати тонких ценителей концертного искусства уже повторяли нараспев вместе с ним:
– Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!
Как видите, такие вещи заразительны. Не прошло и пяти секунд, и я вдруг различил в общем хоре еще чей-то голос:
– Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!
Оглядываюсь – оказывается, это я. Меж тем и остальная стоячая публика, общей сложностью человек тридцать, подхватила этот же лозунг, так что мы выступили единогласно.
То есть тип с напомаженными волосами, и еще пятьдесят типов, тоже с напомаженными волосами, и я произносили одновременно, в один голос, одно и то же:
– Хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим Хаддока, хотим ХАДДОКА!
Со скамеек на нас пытались шикать, но мы держались твердо, и хотя мисс Кигли-Бассингтон героически продолжала еще некоторое время гнуться и извиваться, исход этого состязания двух воль был предрешен. Она удалилась со сцены, награждаемая бурной овацией, ибо мы, добившись победы, были к ней великодушны, а вместо нее вышел Эсмонд, при сапогах и красном сюртуке.
Он распевал «Алло, алло, алло!» на одном конце зала, наша группа мыслителей грянула «Алло, алло, алло!» – с другого конца, и так бы это продолжалось, ко всеобщему счастью, до самого закрытия, если бы какой-то умник не опустил занавес, и начался антракт.
Думаете, я вышел покурить на улицу в приподнятом настроении? Поначалу-то да. Цель всей моей внешней политики состояла в том, чтобы обеспечить Эсмонду громкий успех. И я своего добился. Он всех затмил и положил на обе лопатки. Так что первую четверть сигареты я выкурил в упоении. Но затем упоение меня покинуло, сигарета выпала из похолодевших пальцев, и я остановился, будто пригвожденный к месту, а моя беспризорная нижняя челюсть невзначай опустилась и легла на крахмальную манишку. Ибо я вдруг осознал, что среди текущих дел и неприятностей – после ночи без сна и дня в хлопотах, под бременем различных забот и всего такого прочего – стишки из книжки про Кристофера Робина, целиком, до последнего слова,