оказывается единой:
Этим, собственно, и ограничивается чисто морфологическое сходство между языками. Далее начинаются, казалось бы, внешне незаметные, но внутренне весьма существенные расхождения, без учета которых практически нельзя овладеть ни одним языком. Выделяется прежде всего французский, в котором все личные формы глагола в обязательном порядке сопровождаются атонными местоимениями (как известно, один из признаков большей аналитичности строя языка сравнительно с другими языками). В том же французском первая, третья и шестая флексии фонетически совпадают, в других же романских языках – лишь частично совпадают, чаще же не совпадают, причем, подобные совпадения и несовпадения в каждом отдельном языке складываются различно. В румынском, например, совпадают третья и шестая формы (cîntă – cîntă), но не совпадает первая форма (cînt), а в испанском и итальянском, при внутреннем несовпадении всех этих форм, встречаемся с межъязыковыми контактами: флексии первого и третьего лиц ед. числа в каждом из обоих языков одинаковы (canto – canto, canta – canta).
Как видим, глагольная парадигма настоящего времени, объединяя все непосредственно родственные языки, вместе с тем в каждом отдельном языке приобретает свои особенности, осложняющие эту же парадигму (она выступает здесь как модель). Если не посчитаться с подобными видоизменениями, то практически усвоить любой национальный язык оказывается совершенно невозможно.
Расхождения могут быть и менее заметными. В таких случаях они обычно относятся не столько к морфологии в собственном смысле, сколько к семантике грамматических форм. Так, например, как общее правило, разграничения внутри грамматического рода при спряжении обычно дают о себе знать в третьей и, отчасти, в шестой формах парадигмы (он, она, они), тогда как в испанском подобные различия дополнительно проявляются и в четвертой, и в пятой формах глагольной парадигмы: исп. nosotros ʽмыʼ для муж. рода и исп. nosotras ʽмыʼ для жен. рода (аналогично vosotros и vosotras).
Итак, при наличии общероманской парадигмы спряжения личных форм глагола, парадигмы, выступающей в функции общероманской грамматической модели, исследователь обязан считаться со всеми многочисленными вариантами, которые приобретает эта модель в каждом отдельном языке. И здесь без вполне конкретных моделей не может существовать и абстрактная модель, которая вырастает из них и опирается на них.
Хорошо известна общероманская парадигма аналитических времен с одним из вспомогательных глаголов и причастием прошедшего времени. Вот она уже в принятой последовательности четырех языков (глаголы ʽговоритьʼ и ʽуходитьʼ):
Франц.
Исп.
Ит.
Рум.
jʼai parlé
he hablado
ho parlato
am vorbit
je suis parti
he partido
sono partito
am plecat
Общность парадигмы очевидна: во всех случаях парадигма состоит из вспомогательного глагола и причастия прошедшего времени, и во всех случаях эта конструкция передает семантику прошедшего времени (ʽя сказалʼ, ʽя ушелʼ). Возникает абстрактная модель одного из аналитических времен, обозначающих уже совершившееся действие. Но так описать модель и на этом поставить точку еще не значит понять процесс функционирования данной модели в каждом отдельном языке. И здесь необходимо обратиться к «конкретностям», к материи реально существующих языков.
Прежде всего выносим за скобки чисто лексические расхождения (румынские глаголы a vorbi ʽговоритьʼ, a pleca ʽуходитьʼ, испанский глагол hablar ʽговоритьʼ) и сосредоточим внимание на самой модели. При первом приближении она выступает перед нами в двух вариантах. Один из них представлен во французском и итальянском. Здесь разные вспомогательные глаголы (латинские источники – habere и essere) в зависимости от семантики последующего спрягаемого глагола, причем выбор соответствующего вспомогательного глагола строго регламентирован в современной литературной норме обоих языков. Второй вариант модели представлен в испанском и румынском. В каждом из них здесь употребляется только один вспомогательный глагол (исп. hablar ʽиметьʼ, рум. a avea ʽиметьʼ) независимо от семантики последующего причастия.
На этом, однако, дробление одной модели на ее варианты (разновидности) не останавливается. Каждый из двух только что описанных вариантов в свою очередь приобретает определенные особенности в каждом языке. Так, испанский глагол haber ʽиметьʼ настолько закрепляется в своей вспомогательной функции (в составе аналитической конструкции), что самостоятельно не употребляется. В других романских языках, в частности во французском и итальянском (фр. avoir, ит. avere), этимологически тот же глагол выступает в обеих функциях – служебной и самостоятельной. Румынский язык предлагает говорящим и пишущим третье решение вопроса: он создает две парадигмы спряжения для одного и того же глагола a avea ʽиметьʼ, одна из которых употребляется в самостоятельном значении (например, avem ʽмы имеемʼ), а другая – лишь в служебном значении (am, как составная часть глагольного аналитического построения).
Таким образом, и здесь, как и всегда в грамматике национальных языков, мы встречаемся с уже знакомой нам картиной. Определенная грамматическая модель, характерная для всех близкородственных языков, обнаруживает признаки стать общеграмматической моделью. Однако конкретный языковой материал каждого отдельного языка дробит эту общеграмматическую модель на отдельные варианты, хотя и связанные с общей моделью, но одновременно и во многом отличающиеся от нее. Больше того. В каждом отдельном языке описанная модель имеет свои разновидности: какой вспомогательный глагол выбирается, как «ведет себя» причастие в составе аналитической конструкции и т.д. Сказанное отнюдь не означает, что грамматическая модель совсем разрушается, превращается в миф. Речь идет о другом: о сложности каждой грамматической модели любого развитого национального языка, о взаимодействии конкретных и абстрактных признаков в самой модели.
Материал отдельных языков еще в большей степени напоминает о себе, когда морфологические построения рассматриваются с позиции синтаксиса и семантики.
5
Хорошо известно, что по своему грамматическому строю французский является наиболее аналитическим языком сравнительно с другими языками романской группы. Но вот присмотримся к уже знакомой нам аналитической конструкции прошедшего времени. Например, франц. jʼai fini ʽя окончилʼ, в том же значении ит. ho finito и исп. he acabado. Теперь осложним конструкцию, прибавив какое-нибудь наречие, в частности все: jʼai tout fini ʽя все окончилʼ, соответственно ит. ho finito tutto, исп. he acabado todo. Французский легко пропускает в самый строй аналитической конструкции наречие все, как и другие наречия, тогда как итальянский и испанский языки чаще употребляют наречие как бы вслед за самой аналитической конструкцией. Разумеется, и во французском возможно сказать jʼai fini tout, но, как показывают наблюдения, первое построение встречается чаще, чем второе (ср. также il nʼa rien dit ʽон ничего не сказалʼ встречается чаще, чем il nʼa dit rien)[382].
О чем говорят эти факты? Они свидетельствуют о том, что сама по себе грамматическая модель (личная форма служебного глагола