Читать интересную книгу Первое «Воспитание чувств» - Гюстав Флобер

Луна, постепенно освобождаясь от сероватых хлопьев, вышла из туч; в облаках возник темно-синий просвет с черной дымчатой каймой по краям; неплотные массы быстро перемещались, налезая друг на друга в небесной вышине, а луна спокойно поднималась, следуя своим путем; иногда что-нибудь мерцало на речной глади или поблескивали вдалеке лужицы в дорожных рытвинах. Внезапно луч света выхватил из тьмы собаку, не прекращавшую выть, он метил ей в лоб; в потемках мерещилось, будто ее глаза испускают две тонкие струйки пламени, нацеленные прямо в лицо Жюлю; взгляды человека и пса скрестились, потом глаза зверя внезапно стали увеличиваться и приняли человеческую форму, в них дрожало, из них лучилось чувство, знакомое каждому смертному, из песьих глаз изливалась магическая энергия, этот порыв околдовывал душу, ширился, захлестывал и вызывал все более и более непреодолимую ответную симпатию. «Ты ведь ее друг? — Вопрос вырвался из глубины сердца. — Потому ты и смотришь на меня так, будто требуешь моей дружбы? Тебе этого от меня надо?»

Настала тишина, псина молчала, только желтые зрачки ее становились все больше, в них отражался сам Жюль, по крайней мере, так ему показалось; их пригвоздило к месту растущее взаимное удивление, они оба застыли в молчаливом противоборстве, вопрошая друг друга о том, на что никто не дает ответа. От установившейся меж ними связи их била дрожь оторопи, доходящей до ужаса: они нагоняли друг на друга страх; под взглядом пса юношу передергивало, ибо он заподозрил у бедняги душу, а собака тряслась всем телом, уставясь в глаза человека, быть может увидев в нем божество.

В мозгу Жюля стремительнее пламени разгоралась мысль, она превращалась в сомнение, потом — в уверенность, та — в душевную дрожь, а последняя, в свою очередь, — в ненависть. «Умри же! — воскликнул он, сотрясаясь от ярости, и сильным внезапным ударом ноги расплющивая морду зверя. — Умри! Подохни! Убирайся! Оставь меня!»

Собака спаслась бегством, и Жюль, не видя ее нигде, почувствовал успокоение; он вернулся к своему обычному состоянию, удобному и умиротворенному; его самого удивляло недавнее волнение, теперь он уже с трудом понимал, что произошло. Вдруг два зрачка вспыхнули во тьме, они приближались: пес вернулся, он был там, плелся в ивняке, прихрамывая, его лапы шлепали по грязи, оскальзывались. Жюль стал хватать пригоршни земли, бросать их в его сторону, чтобы отпугнуть, и тот убежал.

Молодой человек заторопился домой, пытаясь добраться хотя бы до первых строений предместья, но пес сделал большой крюк в полях и снова появился. Жюль опять гнал его, он исчезал, потом возникал вновь. Торопливо пригибаясь к земле, Жюль ногтями выдирал камни, траву — все, что попадалось, и метал в зверя, отгоняя подальше, тут же начинал думать, что собака не вернется, что она ушла совсем и это его последнее усилие… Но нет! Пес, казалось, вырастал из — под земли, потом туда же скрывался и опять возникал из ниоткуда. Он внезапно появлялся рядом, смотрел в лицо, губы его раздвигались, в уродливом оскале показывались резцы, лая уже не было, чудилось, он уже совсем не касается земли, потерял чувствительность к ударам камней — только ниже опускает голову между лап, косо наклоняя ее вбок и тотчас уносясь, как тень.

Пошел дождь, вокруг потемнело, город спал, фонари раскачивались на ветру, и вместе с ними колебались в тумане красноватые огоньки; слышен был только стук капель по мостовой, водосточные желоба выплевывали воду из-под крыш, по канавам текли ручьи, разливаясь все шире. Улица, где жил Жюль, была пряма и круто опускалась вниз, потоки воды из верхних кварталов устремлялись в нее и проносились мимо, глыбы песчаника блестели, словно их вымыли, по ним хлестали дождевые струи и отскакивали в стороны, стоял дробный, с собственной каденцией, постоянный шум. Он повернул голову… нет! Ошибся: там никого не было.

«Он должен быть где-то рядом», — говорил себе молодой человек и впрямь слышал за спиной какие — то прыжки, стук лап по камням, но оглянешься — ничего. При всем том один раз он определенно различил песьи шаги, узнал их. Тогда, не поворачивая головы, он с яростью лягнул пустоту.

Наконец Жюль добрался до дома, быстро затворил за собою дверь, поднялся к себе в комнату и задвинул щеколду.

Переменив одежду — все, что было на нем, промокло, — он не лег в постель, задумался о случившемся, стал размышлять над испытанным потрясением: постарался перебрать в памяти свои переживания одно за другим, строго изучить, понять их истоки и причины. Он, однако же, был уверен, что видел именно то, что видел, это не было ни бредом, ни грезой: во всем, что произошло между ним и тем чудовищем или хотя бы имело касательство к приключению, наблюдалось нечто настолько ему близкое, глубинное и одновременно столь отчетливое, что здесь приходилось признать реальность иного порядка, при всем том не менее достоверную, чем повседневность, даром что все, казалось, противоречит такому заключению. Итак, то, что действительность являет нам осязаемого, воспринимаемого чувствами, превращается в пар при контакте с мыслью как вторичное и бесполезное или кажимость, поверхностное явление, не имеющее сути.

Он все думал об этой встрече. Ему даже пришла охота повторить опыт, вновь испытать то головокружительное напряжение, убедиться, что именно он вышел победителем. Хотя он ничего не заметил на улицах, собака, конечно, шла за ним до конца, она его ждала, искала с ним встречи, да и он почти что ожидал ее, страстно желая этого наперекор испытанным ужасам, память о которых была еще так свежа. «Как было бы странно, — говорил он себе, — если бы пес оказался там, на улице, у двери! Ну-ка, посмотрим! — И, уже спускаясь по лестнице, повторял: — Безумие, да и только! Что за глупости! Даже думать о таком не стоит!.. А все же, если бы он был там…»

Жюль открыл входную дверь — собака лежала на пороге.

XXVII

Это был последний в его жизни день высокой патетики; с тех пор он освободился от суеверных страхов и более не приходил в ужас, встречая облезлых собак в окрестных полях.

Движимый упрямым желанием все на свете изучить, он проштудировал географию и перестал воображать бразильский климат на широте Нью-Йорка, насаждая там по прихоти мечты пальмы и цитрусовые, как во времена достославного письма к Анри.

Он утратил склонность к сапожкам с отворотами в стиле Людовика XIII, отныне предпочитая туго обтянутую ногу и не тронутые подагрой колени, что до пурпурных плащей, в каковые прежде охотно наряжал излюбленных героев, извлекая из этого обстоятельства велеречивые метафоры, при новом понимании вещей пурпур представлялся ему менее притягательным, нежели торс, им облаченный.

Его рьяная одержимость всем венецианским поблекла равно как и мания лагун, и обожание крытых бархатом средневековых дамских головных уборов с белыми перьями; до него наконец дошло, что действие драмы можно с тем же успехом поместить в Астрахань или в Пекин — места, мало посещаемые литературой.

Да и буря много потеряла в его мнении заодно с озером и обязательной на нем лодчонкой, скользящей по непременной лунной дорожке, — все это теперь, во времена новейших иллюстрированных альманахов, казалось таким неуместным, что он запретил себе любые упоминания подобных предметов, даже беседуя в кругу семейства.

А вот к развалинам он стал относиться почти что с ненавистью после того дня, как, растянувшись на траве среди полевой горчицы и любуясь великолепным ломоносом, обвившимся вокруг обломка разбитой колонны на фоне старинной крепости, был потревожен знакомым продавцом колесной мази: тот объявил ему, что любит прогуливаться в этих местах, ибо они навевают воспоминания, после чего продекламировал дюжину стихотворных строк мадам Деборд-Вальмор,[78] а в заключение выцарапал свое имя на каменной кладке и ушел с сердцем, как он выразился, «исполненным поэзиею».

Бесповоротное «прощай!» было сказано деве, украшенной всеми прелестями невинности, и старцу, отягощенному собственным величием, ибо опыт быстро научил его, что не следует видеть в первой нечто так уж безусловно ангельское, а второго — непременно принимать за воплощение патриаршей мудрости.

От природы мало склонная к буколике альпийская пастушка в своем домике показалась ему куда какой заурядной: разве не делает она там сыр, совершенно как в Нижней Нормандии? Но он, однако же, примирился духом с пастырями стад, увидев раз в Бретани облаченного в волчью шкуру козопаса с великолепной физиономией первейшего оболтуса на свете.

Жюль прилежно перечитал бардов и труверов, насколько смог уразуметь, и честно признал, что надобно странное состояние души, чтобы называть все это божественным, однако же действительные красоты, порой мелькающие там, тем сильнее поражали его воображение.

В целом он весьма невысоко оценил все эти отрывки из народных песен, переводы заморских поэм, варварские гимны, оды каннибалов, эскимосские куплеты и прочую новопубликуемую дребедень, какой нас добивают вот уже два десятка лет. Мало-помалу он освободился и от жалкой слабости к посредственным писаниям, от той порчи вкуса, что настигает нас с раннего возраста и по поводу коей эстетика еще не сказала своего слова.