Ничего неестественного в этом нет. Есть слово «голыш», и если производное от него наречие «голышо́м» мы без колебаний связываем с ним, то именно потому, что слово «голы́ш» нам хорошо знакомо. А исчезни оно по каким-либо причинам, мы бы так же удивлялись существованию странного наречия «голышо́м», как сейчас удивляемся словам «телешо́м» и «нагишо́м».
Чтобы еще лучше почувствовать постепенность этих переходов от падежа существительного к неизменяемому наречию, сравните две пары предложений:
Или:
«Какой-то тощий голыш плескался в мутной воде».
«Что ты, глупый, по холоду голышом ходишь?»
«На столе лежит калачик».
«Кошка свернулась калачиком».
Представьте себе, что через двести или триста лет вкусы людей несколько изменятся и в пекарнях перестанут печь калачи. Тогда, несомненно, умрет и слово «калач», позабудется самая форма этой булки. А наречие «калачиком» может великолепно остаться: его будут понимать как синоним слов «колечком», «крючком»…
ОТТАЯВШИЕ СЛОВА
«Когда мы находились в открытом море в плыли, весело болтая друг с другом, Пантагрюэль поднялся на ноги и оглянулся вокруг:
– Друзья, вы ничего не слышите? Мне показалось, что в воздухе разговаривают несколько человек. Но я никого не вижу…
Мы стали слушать во все уши, но ничего не услыхали. Наконец и нам показалось, что до нас что-то доносится, или же у нас в ушах звенит. Чем сильнее мы напрягали слух, тем отчетливее слышали голоса, а потом стали разбирать и слова. Это нас испугало, и не без причины, потому что мы никого не видели, но слышали мужчин, женщин, детей и даже лошадиное ржание…
Однако шкипер сказал:
– Господа, не бойтесь ничего! Здесь граница ледовитого моря, на котором год назад произошло кровопролитное сражение. Слова, которые звучали тогда, крики, вопли и весь страшный гвалт битвы, замерзли, а теперь, когда наступает весна, они оттаивают и становятся вновь слышными. Так бывает в некоторых холодных странах.
– Похоже на правду! – воскликнул Панург. – Поищем, нет ли тут слов, которые еще не оттаяли.
– Да вот они, – сказал Пантагрюэль, бросив на палубу целую пригоршню замерзших слов, похожих на разноцветные леденцы.
Мы увидели среди них красные, синие, желтые, зеленые и раззолоченные словечки. Согреваясь в наших руках, они таяли, как ледяшки, и мы слышали их, хотя и не понимали: слова-то были все чужеземные. Когда они все растопились, вокруг загремело:
– Хип, хип, хип! Хис, хис, торш! Бредеден! Бредедак! Гог, Магог! – и много других слов, столь же непонятных».
Безудержная фантазия великого гуманиста Рабле сотворила эту совершенно неправдоподобную сцену. Но, если понаблюдать за жизнью слов в любом человеческом языке, очень скоро выясняется: не так уж этот рассказ нелеп, сто́ит только понимать его не в прямом, а в переносном смысле.
Мы с вами уже встретились со многими такими словами, которые некогда были живы, как вешние бабочки, и деятельно порхали всюду и везде. Потом они постепенно оцепенели, захирели, перешли в разряд слов «редких», неупотребительных и, наконец, стали «бывшими», «мертвыми» словами, как две капли воды похожими на те красные, синие, золоченые холодные слова-«драже́», которые мужественные путешественники топтали ногами на палубе своего необыкновенного корабля. От некоторых сохранились только куски, частицы, вплавленные в другие слова, подобно насекомым, застывшим в кусках янтаря (так в слове «судомойка» мы разглядели старую «мойку»); иные, как то делают осенью птицы, перекочевали с просторов общерусского языка куда-то в окраинные областные говоры и наречия. Большое же их число сохранилось в виде неподвижных и невнятных «ледяшек», в виде странных «пестрых леденцов» на страницах старых грамот, на полуистлевших бумажных листах. Они умерли? Да, знаете: далеко не всегда это – смерть! Очень часто перед нами слова «замерзшие», только ожидающие дня и часа, когда им суждено будет оттаять и снова громко зазвучать. Рабле утверждает, что «оттаивать» могут и нечленораздельные звуки.
«Брат Жан согрел одно из слов в руках, и оно вдруг издало звук вроде того, какой издают брошенные на уголья каштаны, так что все мы вздрогнули от испуга.
– В свое время это, верно, было „пиф-паф!“ из фальконета… – сказал брат Жан…»
В самом деле, сплошь и рядом кажущаяся «смерть» того или другого слова на поверку оказывается сном, краткой или долгой летаргией, а может быть, и анабиозом, временным замерзанием, иной раз многовековым. Только кончается этот период спячки не простым оттаиванием под влиянием случайного тепла. Нет, просто наступает время, и хозяин великой сокровищницы языка – народ вспоминает, что в его сундуках хранится такое-то слово, которое сейчас могло бы пригодиться. Оно словно было отложено в сторону до поры до времени, висело на вешалке где-то в темных чуланах языка. И вот совершенно неожиданно, нередко к общему удивлению, а порой и смущению, древнее слово появляется на свет дневной, отряхивается от пыли, «оттаивает», проветривается, расправляет измятые долгим сном крылья и превращается в живое и деятельное обновленное слово.
Все это было бы, вероятно, совершенно немыслимо, если бы, как мы уже знаем, слово человеческое не обладало удивительной способностью в одной и той же форме своей выражать не одно значение, а два, три, – сколько угодно.
А разве так бывает?
Представьте себе, да! В этом смысле наше слово напоминает провода современных телеграфных и телефонных линий: по ним можно, не путая и не смешивая их, передавать в ту и другую сторону сразу две, три, пять телеграмм, вести не один, а несколько различных разговоров.
Вот перед вами в двух различных предложениях употреблены слова «часы» и «орел»:
«На бронзовых часах сидел бронзовый же орел».
«Экий орел у вас на часах стоит!»
Каждому ясно, что слово «орел» (да и слово «часы») только в первом случае имеет свое обычное, настоящее, основное значение. Во втором же случае мы видим за ним воина с мужественной и гордой осанкой.
Это так. Но ведь мы могли бы сказать: «похожий на орла», «орлоподобный», «смелый» или «могучий, как орел». Мы же вместо этого сделали другое: просто употребили слово «орел» в смысле «молодец». И старое слово покорно приняло на себя новое значение. Оно само стало значить уже не «хищная птица из отряда соколиных», а «молодец матрос» или вообще «бравый человек».
Важно тут заметить одну тонкость. Допустим, что ваша сестра похожа на птичку ласточку. Вы можете прозвать ее: «Ласточка». Вы можете даже начать всех девочек, похожих на нее, – тоненьких, быстрых, говорливых, – именовать ласточками. Но если вы скажете просто кому-нибудь: «Я сегодня шел, вижу – навстречу мне две ласточки идут», – никто вас не поймет. Вам придется объяснять, что́ у вас тут значит слово «ласточка», чтобы не быть понятым неправильно. Если же вы услышите фразу: «Эх, какие орлы сражались с фашистами под Ленинградом!» – вам в голову не придет, что на фронте действовали отряды беркутов или подобных им птиц. Вы сразу поймете, что́ это значит. В чем же разница?
Каждое слово может в языке получать второе, третье и еще многие значения; но некоторые значения лишь временно и случайно связываются со словами, другие же навсегда соединяются с ними и придают им совершенно новый смысл; они делают их новыми словами. Это значит, что переносное значение этих слов принято всем народом, вошло в язык.
Сравните, например, такие два ряда предложений-примеров, в которых слова стоят в необычном, несобственном их значении:
«Что ты на меня таким быком смотришь?»
«Мост был построен на трех гранитных быках».
«О дева-роза! Я – в оковах!»
«На картушке компаса изображается обычная роза ветров».
«Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно;
Ногою твердой стать при море…»
«Окна в расписании – вещь, собственно, совершенно недопустимая».
«Скажите, какой лисичкой она вокруг него крутится!»
«Набрав полкузова лисичек, бабка повернула к дому».
Заметна разница? В левом столбце вновь приданное словам значение еще не пропитало их, не срослось с ними окончательно. Да, поэт назвал девушку розой, а Петербург – окном. Но в обоих случаях это понимание еще не вполне обязательно: недаром он находит нужным как-то подкрепить свои образы особыми разъяснениями. Он говорит не просто «роза», а «дева-роза». Он дает толкование: «прорубить окно» – укрепиться на морском берегу.
А вот в правом столбике значения выделенных слов совершенно переменились. Слыша сами по себе слова «бык», «лисичка», «окно», «роза», вы, собственно, не можете быть уверенными, что поняли их. «Бык» может значить «самец коровы», а может и «мостовая опора». «Лисичка» – это хищное животное, но «лисичка» – и съедобный гриб. И никаких оговорок не требуется: смысл обнаруживается из всего разговора. Про эти слова уже нельзя сказать, что они употребляются в переносном смысле. Они просто приобрели тут новое, второе значение, стали другими словами. А вот «роза», пожалуй, стоит еще на половине пути; она, так сказать, «от ворон отстала и к павам не пристала».