В начале декабря потерпел неудачу стремительный захват Тихвина с севера, который Гитлер предпринял вопреки советам военного министерства, поскольку эта операция уже с самого начала была обречена на провал. Даже если Тихвин и был бы захвачен, удержать бы его не удалось. От стратегической цели отрезать связь Ленинграда с тылом, выйдя к Ладожскому озеру и таким образом соединившись с финнами, пришлось отказаться. Во время нескольких телефонных разговоров с фюрером, которые я слышал, фельдмаршал фон Лееб настойчиво просил предоставить ему свободу действий и позволить ему заблаговременно отвести свои войска за реку Волхов, сократив таким образом линию фронта и освободив людские ресурсы для резерва. Успеха в этом он не добился, и противник взял обратно позиции, которые мы не смогли удержать; после этого он в конце концов сам явился в штаб-квартиру фюрера и попросил снять его с этой должности, поскольку он слишком стар и его нервы уже не могут выдерживать такого напряжения. Он был смещен с должности командующего согласно его просьбе, очевидно, это больше всего устраивало Гитлера.
Я знаю, что Гитлер много думал о том, как он будет выглядеть в глазах последующих поколений: он пожертвовал этими двумя первоклассными командующими, для того чтобы найти козлов отпущения за первые поражения; он не желал признавать, что вся ответственность за это лежит на нем самом.
Эти первые неудачи, хотя и не имели сами по себе такого уж большого значения, были фактически компенсированы неожиданным вступлением в войну Японии и последующим приливом оптимизма. Я сильно сомневаюсь, что Гитлер заранее знал об этом или как-то воздействовал на японцев; даже самый лучший мировой актер не смог бы сыграть такое волнение. Гитлер был уверен в подлинности [американо-японских] переговоров в Вашингтоне, и Перл-Харбор оказался для него настоящим сюрпризом.
Мы с Йодлем сами были очевидцами в ту ночь, когда он – единственный раз за всю войну – ворвался к нам с этой телеграммой в руках. У меня сложилось такое впечатление, что война Японии с Америкой неожиданно избавила фюрера от его кошмара; она действительно принесла нам некоторое облегчение ввиду нашего состояния необъявленной войны с Америкой.
Задолго до того, как военное министерство отважилось высказать фюреру свои сомнения, оно потеряло уверенность в том, что нам удастся добиться безусловной победы, захватив [русскую] столицу до наступления зимы. Дело было не только в том, что солдаты проявляли явные признаки усталости – они не знали отдыха с того самого двойного сражения за Вязьму и Брянск, – но и в том, что все более крепчающие морозы и полное отсутствие зимнего обмундирования приводили к огромным потерям.
Поправившись после тяжелого сердечного приступа, оставшегося тогда в секрете, Браухич уехал на несколько дней на фронт, и – как я позднее узнал от фронтовых командиров – обсуждал с ними вопрос, куда – если наступление, как опасались, не приведет к успеху – нужно отвести линию фронта, чтобы переждать зиму и чтобы создать резервы за сокращенной линией фронта, поскольку постоянно предполагалось, что такие меры станут неизбежны. По-моему, долг каждого главнокомандующего заблаговременно принимать подобные меры.
Повторившийся сердечный приступ вновь вынудил Браухича вернуться в постель на несколько дней. Гальдер, который продолжал каждый день появляться у фюрера на совещаниях, естественно, сам был в курсе сложившейся обстановки. Очевидно, что и Гитлер также осознавал разрастание кризиса, но упрямо сопротивлялся проектам военного министерства, докладываемым Гальдером.
Между тем мороз все усиливался, приводя к тяжелым потерям среди солдат. Гитлер ожесточенно обвинял военное министерство в том, что оно не смогло заранее позаботиться о раздаче зимнего обмундирования, переносных окопных печей и т. д.
Он прекрасно знал, что переброска на фронт [необходимого зимнего оснащения была невозможна] при такой затянувшейся войне, когда не хватало даже боеприпасов и провизии в результате существующего транспортного кризиса[45]. Каждый день при все усиливающихся морозах все больше человек становились жертвами обморожения, танки выходили из строя, потому что их радиаторы замерзали, так что в конце концов нужно было смириться с тем, что продолжать наступление уже невозможно. Тот, кто там не был, не может даже представить состояние фюрера в тот день, поскольку он сам уже давно понимал, что военная катастрофа уже близка, но изо всех сил пытался скрыть это от своих подчиненных; теперь он искал козлов отпущения, которых он мог бы обвинить в недостатке снабжения войск материальным обеспечением и во многих других недостатках.
Только истинные причины этого просчета умалчивались, но они были очевидны: он недооценил способность врага к сопротивлению и угрозу приближающейся зимы в начале этого года и слишком сильно полагался на боеспособность войск, ведущих бесконечные сражения с октября, и, наконец, у них уже не хватало ресурсов. Я уверен, что Браухич понимал, что нужно найти хоть какой-то выход из ситуации. Для него не было тайной, что виновная сторона найдется и это будет он, а не Гитлер. Как он сам сказал мне в тот день, 19 декабря 1941 г., он призвал все свое мужество и чуть ли не два часа спорил с Гитлером. Я сам при этом не присутствовал, но я знаю, что в ходе дискуссии он попросил освободить его от этой должности, сославшись в качестве основания для этого на свое плохое здоровье (во всяком случае, это был его долг).
После этого он ненадолго зашел ко мне и сказал только: «Я уезжаю домой – он уволил меня. Я больше так не могу». На мой вопрос «Что же теперь будет?» Браухич ответил: «Я не знаю, спросите его сами». Он был заметно потрясен и подавлен. Через несколько часов фюрер вызвал меня к себе; он зачитал мне короткий приказ дня, составленный им и Шмундтом, где объявил, что он берет на себя командование сухопутными силами; приказ должен быть немедленно доведен до армии. Второй, внутренний приказ ставил Генеральный штаб сухопутных сил в подчинение лично фюреру, в то время как административная ответственность за военное министерство передавалась мне, но с ограничением, что я буду подчиняться директивам фюрера; этот последний приказ передавался только Гальдеру, как начальнику Генерального штаба, и не предназначался для дальнейшего распространения.
Так что, даже если отстранение фюрером главнокомандующего сухопутными войсками по обоюдному согласию и не стало тогда общеизвестным, было очевидно, что козел отпущения за поражения армии и за все углубляющийся кризис кровопролитного сражения всего в пятнадцати или двадцати милях от ворот Москвы был найден, даже если открыто и не упоминался.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});