молока и лекарств. Я целую ребёнка, он кривит беззубый рот, норовя раскричаться.
– Чувствуешь, как он пахнет? – улыбается Виктория, держа его на руках.
Мы в больничной палате.
– Говорят, дети пахнут раем…
Это родильное отделение.
Я смотрю на малыша. Он такой крошечный, лицо меньше моей ладони, шапочка спустилась на глаза, щёки красные, возле губ и носа ещё не прошли синяки.
Виктория на больничной койке. Я рядом с ней. Малыш хмурится в недовольной гримасе, будто корчась от боли.
– Что-то не так? – спрашиваю я, проводя огромными пальцами по его кукольной руке.
– Колики, – отвечает Виктория.
Это Роско, понимаю я. Ему сейчас четыре года, а он уже знает весь алфавит и умеет считать до ста, я его обожаю.
Я падаю на подушку. И опять лечу вниз, в закрома, не моей – моей памяти.
Мои волосы раздувает ветер, я несусь по городу и не могу вздохнуть, руки цепенеют, ноги не чувствуют дороги, я кричу и уже хрипну от крика.
Я потерял Роско.
Я отвлёкся всего на минутку или на пару минут, а дальше – открытая калитка забора и никого. В голове бешенством заражённые мысли, самые ужасные, невыносимые, я ненавижу себя, я кричу его имя, я почти глохну от шока.
Женщина из соседнего дома вышла на крыльцо.
– Мистер Мильтон! – она машет мне. – Роско у нас! А я вижу, он бродит один по дороге, привела к себе. За ними сейчас глаз да глаз. Оглянуться не успеешь, а они уже убегают.
Я подхожу к её дому, в ушах звенит, ноги ватные. Господи, это хуже смерти – первый раз потерять ребёнка. Я ступаю за порог, прохожу в гостиную, выдыхаю. Там, перед большой плазмой из-за спинки дивана торчит кучерявая рыжая голова.
– Сынок, – шепчу я еле слышно. Он оборачивается и вот уже бежит мне навстречу.
Я открываю глаза.
Виктория просыпается рядом, она вся уставшая, не может заставить себя встать. В кроватке напротив надрывается Марк, в соседней комнате проснулся старший, мы только сегодня привезли малыша, и поэтому все не спим. Роско зовёт маму, я сам иду к нему, оглядываюсь на припавшего к груди Марка и понимаю, как приятно устал. Малыш засыпает раньше старшего брата, а я клюю носом в детскую книгу под чутким присмотром ребёнка, который и не думает спать.
Картинки сменяют одна другую, семейные ссоры, примирительный секс, пикники на природе, прекрасное утро, работа и снова вечерний уют, рисунки детей на магнитной доске, печенье к празднику в детском саду, поделки из шишек и тыквы… Боже, как же я счастлив!
Я просыпаюсь в сегодняшнем дне.
Возле меня сопит Виктория, и я не хочу обратно. Я знаю её так долго, знаю её как себя.
Меня окутывает дремота. Я закрываю глаза, падаю в темноту, она забирает меня, уводит, затягивает в сон, и вот я уже не в постели, а на всё той же улице из моего кошмара. Темнота рассеивается – это утро. Я знаю, что я увижу буквально через пару минут.
Я стою напротив чужого дома, с небольшими окнами и белой дверью, над которой висит что-то кругло-звенящее в перьях. Сейчас к забору подойдёт человек и позвонит. Он подходит. Эта штукенция в перьях будет звенеть и звенеть, словно предвещая о смерти или призывая её. А я сделать ничего не могу, я будто за стеклянной стеной. Не помешать, не дозваться. Человек приближается к дому, я не вижу его лица, но что-то есть в нём знакомое, походка или спина, я вижу его со спины. Он тянется к звонку на калитке. Пронзительный нервный звон. Сейчас всё случится секунда в секунду, как всегда происходит в каждом из снов. Дверь открывает парнишка лет шестнадцати, долговязый подросток в очках, человек достаёт пистолет и… я просыпаюсь от выстрела, но будто не до конца, я всё ещё вижу, как пацан падает на колени, а этот тип и не думает уходить.
Меня трясут, называют по имени. Голос Виктории, мягкость её рук на щеках.
– Керри, дорогой, – она нависает над моим неподвижным телом, я же не могу и вздохнуть. Перед глазами убийца и этот несчастный пацан. Каждый раз, возвращаясь в тот сон, я не в силах его спасти.
– Керри, ты как? – Виктория вскакивает с кровати. – Подожди, я принесу воды. – И убегает на кухню.
Этот парень в двери… я пытаюсь вспомнить лицо, но никак не могу. Я вроде бы видел уже этот дом, этот номер на доме двести двенадцать, я помню его, эту дверь, эту звенящую штуку над дверью, как же её, чёрт возьми… В коридоре шаги жены, она подаёт мне стакан.
– Двести двенадцать, – говорю я немного отпив.
– Что? – Она смотрит на меня растерянным взглядом, пытаясь хоть что-то понять.
– Номер дома – двести двенадцать…
– Это просто кошмар, – она гладит меня по щекам, – ничего не было, Керри.
– Правильно, только будет.
– Что?
– Я вижу этот сон постоянно, почти каждую ночь.
Она смотрит недоверчиво странно.
– Ты не видишь кошмаров, милый, ты спишь как дитя.
Я смотрю на неё и понимаю, что здесь моего – ничего, даже сны и то не мои.
Этот не мой чёртов мир, и жена не моя, и дети…
Этот парень – тоже ребёнок, подросток, начавший жить!
Двести двенадцатый номер.
Я вспомнил этот дом!
Кое-как встав с кровати, я вышел из спальни, натыкаясь на стулья и стены, наступив на пару игрушек, врезавшись в огромный комод, я на ощупь ищу ключи.
– Два часа ночи, Керри, – сзади шептала Виктория, – куда ты?
– Мне нужны ключи от машины.
– Ты босиком!
Это не важно, совершенно не важно, я нашёл ключи и вышел во двор.
Этот дом номер двести двенадцать, та же дверь и тот же забор…
– Ловец снов! – кричу я на всю округу. – Это был ловец снов!
– Что? – за мной бежит Виктория. – Пожалуйста, надень обувь.
– Штука над дверью и номер дома, звенящая штука и номер…
– О чём ты там говоришь?
Я открываю машину и бардачок, нахожу распечатку газеты с той самой статьёй.
– Вот об этом, – тычу я пальцем на фото.
Виктория всматривается в статью.
– Что это значит?
– Ловец снов на двери, номер двести двенадцать и вот этот пацан!
– Это кто?
– Мой кошмар! У нас есть пистолет?
– Пожалуйста, ты меня пугаешь, – чуть не плачет она.
– В доме есть пистолет?
По глазам её видно, что нет. Я нахожу в машине деньги, сажусь за руль, закрываю дверь. По стеклу стучит Виктория, я даю по газам.