Читать интересную книгу Северный ветер - Виктор Потанин

— Отчего же? — в ответ улыбнулась Морозова, и Луговой только руками развел галантно: мол, вам виднее...

Иван Васильевич вышел в коридор, облюбовал местечко возле стены в таком месте, мимо которого обязательно должна была пройти Морозова. И загадал: если узнает его и остановится, то он заговорит, конечно. Если не узнает или сделает вид, что не узнала, сам первый не подойдет. Еще подумает, что он заискивает перед нею. Он — только директор совхоза, а она — профессор и преподает в Тимирязевке. Разница ощутимая, хотя раньше ее не было.

Ждать пришлось долго. Возможно, это ему показалось, потому что ждать да догонять хуже всего.

Наконец Морозова вышла из зала. Сверхлюбопытные упорно шли за нею, уже на ходу задавая вопросы. Рядом почтительно следовал Луговой. Прошла мимо замершего от волнения Ивана Васильевича, равнодушно скользнула взглядом по его лицу. Романов, расслабляясь, с горечью вздохнул: «Все... Мимо...». Но Морозова остановилась, приложила ладонь ко лбу, что-то силясь вспомнить. И оглянулась. Романов глядел ей вслед. Их взгляды скрестились, и она проговорила:

— Погодите... Погодите, — и сделала шаг навстречу Романову. Он виновато, вроде бы от того, что это действительно он, улыбнулся и тоже шагнул ей навстречу. Народ с любопытством остановился. Романова-то они как-никак знали не один год.

— По домам, по домам, товарищи, — пришел на выручку Луговой, загребая любопытных руками и подталкивая их к выходу. — Хватит терзать нашу дорогую гостью!

Морозова, узнав Романова, сразу как-то изменилась. Теперь она мало походила на уверенную в себе и умеющую держаться на людях женщину, превратившись в обыкновенную и даже слабую. И Иван Васильевич особенно остро почувствовал сходство Надежды Андреевны Морозовой с той далекой юной, почти сказочной Надей. Но слабость ее была скоротечной. Морозова снова налилась обычной уверенностью и обратилась к Романову с полуулыбкой:

— Надеюсь, ты меня проводишь? — Она назвала его сразу на «ты», как бы стирая дистанцию, отделявшую их, и он был благодарен ей за это.

Вечерело. На улице, вытянувшейся с севера на юг, разгуливал ледяной ветер. Надежда Андреевна сказала:

— Я в «Южном Урале».

— Я тоже.

— Вот и славно. Значит, ни ты меня не провожаешь, ни я тебя. Просто мы попутчики. Как у тебя со временем?

— Сам себе хозяин.

— Тогда, если не возражаешь, давай поужинаем в ресторане.

Договорились встретиться в семь возле ресторана и разошлись по своим номерам. В запасе чуть ли не два часа. У Романова пропадал билет на поезд. Он повертел его в руках и, вздохнув, разорвал на мелкие частички. Заказал срочный телефонный разговор с совхозом. В конторе никто не отозвался. Разбежались в такую рань по домам, благо директора-то нет. Дома ответила дочь. Ирина в это время еще в школе. Она завуч, забот хватает.

— Здравствуй, Света, — сказал Иван Васильевич. — Это я. Сегодня не приеду, передай маме. Заказы не успел выполнить. Буду завтра с этим же поездом. Поняла?

— Поняла.

— Позвони Егоркину, пусть сегодня на станцию машину не гоняет. Но завтра чтоб «Волга» была там. Не забудешь?

Света не успела ответить, как трубкой завладел Валерка:

— Па, ты джинсы купил?

— Завтра, если попадутся. Много двоек без меня-то нахватал?

— Да ты что, па? Я же стараюсь. Вот Светка, — случилась малая заминка, послышалась возня, и трубку снова перехватила дочь:

— Не слушай ты его, балабола. Приезжай скорей, мы соскучились.

Иван Васильевич положил трубку. Света кончает десятый, Сашка в МГУ, хочет океанологом стать, будто не хватило ему сухопутных специальностей. Валерка в восьмой бегает. Подгоняют друг друга.

И эта вот нечаянная встреча...

...Был такой Сидор Матвеевич Молоканов. Председатель колхоза имени Сталина. Революционной закалки человек, один из зачинателей колхозного движения на Урале. В конце двадцатых годов прикатил в деревню. Разбитной, уживчивый, упрямый. Образование не ахти какое, но читать и писать умел. А это что-нибудь да значило в неграмотной деревне. Избрали председателем только что сколоченного колхоза, и на этой выборной должности закончил он все хозяйственные и политические университеты, перенес все опасные грозы, которые частенько грохотали над его отчаянной головой. С помощью колхозного народа отразил он все наскоки недоброжелателей. И когда молодой агроном Иван Васильевич Романов появился в колхозе, Молоканов горько усмехнулся, нет, не над агрономом, над самим собой: «Эх, жизнь, жизнь, проскакала вороным конем по чисту полю. И конь выдохся, и полю конец...». Пришел в колхоз молодой чернобровый парень, с курчавой шевелюрой, пожалуй, моложе даже того Молоканова, которого комсомол направил в деревню проводить коллективизацию. И время нынче другое — приехал в добротный колхоз, созданный и выпестованный его, молокановскими, руками на голом месте. У этого парня есть еще нечто самое важное — знания, о которых Молоканов и мечтать не мог. Потому он сказал молодому агроному:

— У тебя наука, у меня опыт. Я для науки человек уже пропащий, проскакало мое время. А ты опыта набраться всегда можешь, какие еще твои годы! И хорошо получится: наука и опыт в одном человеке. Мотай на ус.

— Вот выращу, — улыбнулся Иван Васильевич.

Годом позднее в колхозе появилась Надя Морозова. Молоканову она не понравилась. Не то, чтобы сама по себе, он ведь ее еще не раскусил. Душа у Сидора Матвеевича не лежала к женщинам-командирам. Ну доярка. Ну птичница. Ну, наконец, учетчица. Куда ни шло. А она зоотехник. Значит, командир над всем животноводством. Затревожился Молоканов. Не осилит она свою ношу. Один Ганька-скотник чего стоит. С Молокановым-то говорит сквозь свои редкие зубы, нет-нет да и громыхнет трехэтажным матом. А тут девчушка, с наивными темно-рыжими глазами и, похоже, боязливая. Однако месяц спустя Ганька-скотник, сверкая цыганскими глазами, пожаловался председателю:

— Вот выдру на мою голову бог прислал. Лучшего наказания и не придумал. То ей не так, то не этак. Надысь слово скверное с языка сорвалось. Так она меня своими рыжими глазищами чуть в дым не обратила. Теперь я, как скверное-то слово навертывается, стараюсь тихо сплюнуть его. Так она, Матвеич, за плеванье так меня отчистила, что самому сделалось стыдно, ей-богу! Уйду к чертовой матери!

— Заячья душа! — хохотнул Молоканов. — Тебя человеком хотят сделать, а ты чего-то ярыжишься. В ножки бы тебе ей поклониться, темнота.

— Иди-ка ты! — зло крикнул Ганька и такое загнул, что даже Молоканов рот разинул — не слышал еще похожего забористого фольклора от скотника. — В «Маяк» подамся, пусть пропадает моя душа. Ишь — в ножки поклонись! — и Ганька, сплюнув, затопал своими сапожищами, направляясь к ферме.

Как-то Иван Васильевич ездил на дальнее поле, где косили семейную пшеницу. Вернулся вечером, сдал меринка, запряженного в таратайку, на конюшню и зашагал в правление. Солнце огненно повисло над потемневшей березовой рощей. Прогнали табун. Коровы и овцы разбрелись по своим домам. Воздух был насыщен запахом свежего коровьего помета, горькой полыни и только что улегшейся дорожной пыли. В правлении были Молоканов и Морозова. У Сидора Матвеевича вызывающе багровел генеральский затылок, а реденькая полуседая челочка на лбу взмокла. Молоканов всю жизнь стригся под «бокс». У Нади страховидно расползлись по шее красные пятна. Она сидела возле раскрытого окна и глядела на улицу, на то, как падает солнце в березняк.

— Не помешал? — спросил Иван Васильевич. Молоканов, как утопающий за соломинку, ухватился за агронома и громче обычного разрешил:

— Заходь, заходь!

Романов примостился на скрипучем диване и вдруг почувствовал себя неловко — кажется, у председателя с зоотехником тяжелое объяснение. Сейчас оба прочно молчали и ему начинать свой разговор было неудобно. Это все равно, что соваться в чужой монастырь со своим уставом.

— Комедия! — наконец прорвало Молоканова. — Еще какая — яйца учат курицу жить!

Надя хмыкнула.

— Вникни, агроном: она обвиняет меня, будто я не понимаю обстановки! Каково это тебе?

— Сидор Матвеевич, — повернулась к председателю Морозова, — ведь не так все это, не так, я ведь об одном прошу, даже настаиваю: не свертывайте заготовку кормов, верните туда людей и технику.

— Опять двадцать пять! — хлопнул по столу Молоканов. — Неужели я такой безмозглый дурак, что не понимаю, чего ты от меня хочешь? Неужели я бы сам не сделал этого, ежели бы мог? Но не разорваться же мне! Сниму людей с уборки, так вот он, — он ткнул кривым пальцем в сторону Романова, — вот он за глотку меня схватит.

— Обязательно! — улыбнулся Иван Васильевич.

— Хлеб всему голова! Будет хлебушко, будет и все. И коровы как-нибудь перезимуют.

— Как-нибудь, — усмехнулась Морозова. — Авось да как-нибудь. Как молитва, как заклинанье. Зачем же вы просили зоотехника в колхоз? Для парада? Или чтобы научно вести хозяйство?