Читать интересную книгу Без Вечного Синего Неба. Очерки нашей истории - Мурад Аджи

«Когда в городе снайперы, держитесь ближе к домам, так им труднее целиться. Еще совет: следите за машинами. Особенно теми, что медленно едут, – напутствовал в гостинице паренек-осетин, взявший роль добровольца-инструктора. – Они выискивают, кого убить из автомата…» Честное слово, хорошие советы. И ко времени. В те дни я убедился в их пользе – мы же ничего не знаем, что и как нужно делать при обстреле. А судя по ежедневным сводкам Штаба обороны города (или как его там?), действительно были случаи убийств из проезжающих автомобилей.

Те, кто не внял этим простым советам, на себе, прямо на улицах, убеждались в их нехитрой правоте.

Несколько дней я вживался в эту безумную жизнь, познавал ее правила. Помню, вышел как-то из гостиницы, прошел по улице; чуть передо мной шли два осетинских гвардейца, они патрулировали город, вдруг одному из них показалась подозрительной светлая «Волга», он что-то крикнул, машина не остановилась. Лязгнул затвор – и машина остановилась… Как же просто останавливать машины, если у тебя в руках автомат!

Когда войска отогнали вторгшихся ингушских бойцов от города, во Владикавказе был праздник. Около гостиницы пожилой осетин от души дал очередь из автомата. С соседнего дерева полетели, как подрубленные, ветки.

Праздновали победу и по-другому Кто-то праздновал на «бэтээрах», с автоматами. В той лихой пляске техники были раздавленные, были убитые, радость, она безгранична на фантазии. Как любовь. И безрассудна, как любовь.

С того дня победы стреляли редко, только по ночам, и не так азартно. Однако днем люди все равно ходили с оглядкой, до темноты улицы сами пустели, комендантский час можно и не вводить. Бои откатывались к границам Ингушетии, туда смещался интерес политической жизни. А столовые, кафе Владикавказа все равно не работали. Даже рынок был пуст.

В Совете Министров Северной Осетии нам, группе оголодавших журналистов, разрешили поездку по освобожденным районам. Желающих, правда, набралось немного, побаивались диверсантов на дорогах – появились и такие. Мой слух резанули слова – «освобожденные районы»… От кого освобожденные? От сограждан? Вчерашних соседей?

Как быстро война делит людей на своих и врагов, не оставляя места для суждений, для воспоминаний. Ей важно обозначить своих, остальные сами становятся врагами.

Сначала нам, журналистам, предложили ехать в одном «бэтээре». Но сидеть в «консервной банке» удовольствия мало – ничего не видно. После уговоров, переговоров, ожиданий и согласований дали автобус, сопровождать который будут «бэтээры» – спереди и сзади. Однако сопровождение вышло иным. Автобус пристроили к хвосту танковой колонны, которая шла на Назрань, столицу Ингушетии.

Тридцать легких танков впереди – царское сопровождение!

Нам разрешили доехать до селения Чермен, оно в двенадцати километрах от Владикавказа, там только-только закончился бой, и селение стало вновь осетинским.

Едем. Через каждый километр на шоссе баррикады – чьи, осетинские ли, ингушские? – около них стояли российские солдаты. Перед въездом в Чермен валялись горелые легковушки, матрасы, ковры, заляпанные грязью. Шоссе перегораживал завал из тракторов и сельскохозяйственной техники, но для танков завал – не проблема.

Чуть в стороне, в селении Донгарон, еще шел бой. Цепкий, изнурительный бой. На измор. Там в домах засели ингушские бойцы. Они автоматами и гранатометами стремились доказать свои права на родные дома, на родную землю. По ним методично били российские «бэтээры», короткими очередями – русские солдаты. Часть домов горела. Высоченные столбы черного дыма поднимались к самому небу и растекались по нему. Над селением висела огромная черная туча из дыма и душ убитых.

…Красивым был Чермен, богатым, его называли смешанным селением. Около трех тысяч осетин и чуть больше ингушей жили здесь, деля кусок хлеба. Местные осетины одни из первых приняли вернувшихся из ссылки ингушей, дали им кров, работу. А сейчас те же осетины и ингуши яростно стреляли друг в друга – их разделила война на своих и чужих.

Кто лучше стрелял, сказать трудно, так же как трудно сказать, кто лучше работал. Осетины ни в чем не уступали ингушам, а ингуши – осетинам. Из полутора тысяч дворов в Чермене я не видел ни одного бедного, неухоженного, как, скажем, в российских селах. Наоборот, один дом соревновался с соседним архитектурой, убранством и продуманным бытом. Сейчас обезлюдели улицы Чермена, отгорали дома после ночного боя.

Запах пожарища стоял всюду. Ошалевшие овцы, очумевшие коровы бродили тут и там. Около одного дома безумно выл забытый на цепи пес…

Десятки сожженных домов. Зачем? Раздавленные коровы. Зачем? Огромная свиноматка, убитая и изуродованная кем-то. Детская коляска около дороги со следами крови. Неподалеку новый велосипед и простреленная кепка.

Мы оставили Чермен быстро, слишком больно видеть все это. Порой казалось, что не было никакого селения, а был сон, неправдоподобный и слишком натуральный, как советское кино о войне.

Проехав с километр, за околицу, около разбитого поста ГАИ наши танки встали. Перед ними чернела толпа ингушей. Человек двести – триста перегородили собой дорогу, они стояли под моросящим дождем и низко, исподлобья, смотрели на свой Чермен, подчеркнуто не замечая танки и нас, гражданских в автобусе.

Солдаты оттеснили толпу, чтобы танки прошли дальше, а наш автобус остался, здесь конец маршрута, разрешенного властями Осетии. Впереди Ингушетия, другая власть. Восемь танков остались охранять перекресток, а с ним – границу Северной Осетии.

Буквально рядом, там, куда гаишники ставили проштрафившиеся автомобили, под навесом сидели ингушские аксакалы, они говорили о жизни, не обращая ни малейшего внимания на протекающую перед ними жизнь… Скрывать не буду – выходить из автобуса мне не хотелось. Каждый из нас желал оттянуть эту минуту (мы были первыми журналистами, приехавшими в Ингушетию со стороны Владикавказа). Но и уезжать, не поговорив с ингушскими беженцами, выглядело бы как невольное соучастие в преступлении государства против своего народа.

Мне, как старшему по возрасту, нужно было выйти из автобуса первым и спокойно начать переговоры. Вышел и словно окунулся в горячий поток.

Несчастные, потерявшие все на свете, люди окружили меня плотным кольцом, проклятье и ненависть источали их лица. (Видимо, приняли за большого начальника, потому что все разом начали кричать, махать руками – готовился суд Линча.) Я стоял и чувствовал спиной холод шального кинжала, удар которым мог бы получить в этой неразберихе… Опять шляпа выручила. Не убили, не растерзали, хотя и могли.

– Кто такой?

Я представился. Тишина. Мое имя в Ингушетии знали. Потом опять все разом заговорили, каждый желал выплеснуть свое горе и облегчить сердце. Эти обездоленные кавказцы меньше всего походили на жестоких боевиков, образом которых пугает нас СМИ. Обыкновенные крестьяне, только очень несчастные и обманутые. Кто-то из них, конечно, стрелял, кто-то жег и убивал… Они же мужчины, защищали родные дома. Как же можно осуждать их?

Три часа терпеливо объяснял я людям, как бы они ни стреляли в осетин, какие бы проклятья ни посылали в их адрес, все равно они останутся соседями осетин. И других соседей у них не будет! И слава Богу. Соседство это повелось со времен Кавказской Албании, их древней Родины. Такова воля судьбы.

Теперь как жить? Кто первым простит? И простит ли?.. Да и нужно ли прощение, от которого ничего не зависит?

Не знаю, кто вырастет из 14-летнего мальчишки, расстрелявшего из автомата двадцать четыре заложника. Пацан для одних превратился в героя-мстителя, для других – в убийцу. Но виноват ли мальчик, что он кавказец? Он никогда и никому не уступит свой Кавказ. У него в крови мстить за Албанию, за поруганную свободу, он родился таким. И мстит, как умеет.

Его кровь – не разум! – помнит причину мести…

Не знаю, какие сны видят те, кто в гневе и ненависти рубил в Чермене головы детям, уродовал тела убитых, кто под покровом ночи или дыма грабил убитого соседа, тащил все, что попадалось под руку. Мне неважно, кто он – осетин или ингуш. Кавказец не сделал бы так, не смог бы так сделать. Кровь предков не позволила бы ему, представителю четвертой расы человечества… «Помни о гордости, сынок».

Не знаю… мы мало знаем о человеке нового, неалбанского Кавказа, равно как о новой Кавказской войне. Война стала до неприличия двуликой, зло и доблесть намешаны в ней. Не отличишь. Она переламывает людей, роняет их человеческое достоинство, даже когда называет вооруженного ингуша боевиком, а вооруженного осетина – гвардейцем, намеренно усиливая тем самым их вражду.

Последнюю надежду на очерк я оставил во Владикавказе, вернее, в пригородах его, когда попытался вырваться из города. Мне нужно было в горы, подальше от отвлекающей войны, чтобы начать работу. На автовокзале нашел отходящий в Тбилиси автобус, его должны сопровождать два «жигуленка» с автоматчиками. Однако когда мы отъехали километров пять – семь, сопровождение предательски скрылось. Из кустов вышла вооруженная группа.