Читать интересную книгу Человек, который съел «Боинг-747» - Бен Шервуд

Прошло уже шестнадцать часов, а Митрос Пападаполус сохранял неподвижность. Какая-нибудь коринфская колонна по сравнению с ним показалась бы непоседливой. Претендент держался молодцом. За прошедшие часы он даже не вспотел. С каждой минутой становилось все более очевидно, что за свой мировой рекорд он готов бороться до победного конца.

Его односельчанам тем временем становилось все скучнее и скучнее. Они не привыкли так подолгу сидеть почти неподвижно. Несмотря на возражения хозяина ресторана, который очень рассчитывал на то, что в его заведении будет установлен мировой рекорд, собравшиеся предложили местным музыкантам не сидеть без дела, и те не стали отказываться. Зазвучала музыка, под которую какой-то сильный, мускулистый человек станцевал что-то вроде старинного боевого танца и, приблизившись к столику Джей-Джея, встал на колени, впился в столешницу зубами и поднял ее в воздух.

Джей-Джей успел поймать на лету книгу со сводом правил и свою регистрационную тетрадь. Танцор тем временем опустил стол на пол, поприветствовал гостя и эффектным танцевальным шагом удалился в противоположный угол зала. Там он с удовольствием продемонстрировал землякам, как можно держать бокал с вином на макушке, не расплескав ни капли. Несмотря на всю эту суматоху, на ритмичную музыку и на веселье окружающих, Митрос Пападаполус сохранял полную неподвижность и невозмутимость. Он стоял спокойный, как Давид Микеланджело, глядя куда-то вдаль перед собой.

Очаровательная девушка, пышную грудь которой прикрывал накинутый на плечи оранжевый платок, даже не подошла, а подплыла к Джей-Джею с большой рюмкой узо — местной анисовой водки. Джей-Джей жестом дал ей понять, что не примет это угощение, и девушка спросила:

— Почему вы не пьете?

— Я работаю, — ответил Джей-Джей.

— Хватит работать. Давай пить, — потребовала она и буквально плюхнулась к нему на колени.

Джей-Джей осторожно отодвинул ее и сказал:

— Efharisto. Спасибо, но я занят.

Девушка недовольно надула губки, передернула плечами и скрылась в веселой толпе зрителей.

Джей-Джей посмотрел на хронометр: до установления нового рекорда оставалось меньше двух часов. Он вновь перевел взгляд на Митроса. Тот по-прежнему стоял неподвижно. Он казался столпом спокойствия посреди бушующего моря танцующих односельчан, и было очевидно, что ни веселая мелодия, ни зажигательный ритм не способны заставить его пошевелиться.

Джей-Джей тоже жаждал спокойствия. Он заглянул в неподвижные, обладающие каким-то гипнотическим свойством глаза Митроса и, сам того не заметив, вскоре оказался мыслями далеко от затерянного в Эгейском море Фолегандроса. Сначала он перенесся в свою нью-йоркскую квартиру, где пожилая соседка старательно поливала стоявшие между окнами пластмассовые подсолнухи. Затем его внимание переключилось с этого жалкого и унылого подобия настоящей жизни на момент ее подлинного буйства и торжества: он вновь сидел на крыльце загородного дома и смотрел на раскинувшееся под бездонным небом бескрайнее поле подсолнухов-великанов — все как на подбор десять футов ростом; эти гиганты, как один, по команде поворачивали свои цветки вслед за уходящим солнцем.

Вилла, Вилла, Вилла… Это имя, словно пуля, проносилось у него в мозгу, рикошетом отражаясь от каждого воспоминания, заполняя эхом любую пустоту. Откуда-то издалека донесся почти забытый голос Эмили: «Ничего-то ты в любви не понимаешь и, видно, не поймешь никогда». В небе вновь засверкали молнии, и Джей-Джей вдруг застыл, словно пораженный одной из них. В один миг ему все стало ясно: он сумел рассмотреть и оценить всю свою жизнь целиком. Он объездил весь мир в поисках чего-то значимого и важного, и вот наконец ему повезло. Но увы, поскольку то, что он нашел, невозможно было исчислить или проверить на соответствие правилам, он отказался признать уникальность и величие своей находки.

И вот он сидит неподвижно, как изваяние, наблюдая за тем, как другой человек пытается войти в историю путем полного ничегонеделания. Что Джей-Джей регистрирует на сей раз? Неподвижность, инерцию. Абсолютное ничто получает свидетельство о регистрации в Книге рекордов. Вот в какой тупик завели его бесконечные разъезды, поиски и охота за чем-то новым и необычном. Настало время признаться себе в главном: настоящий рекордсмен по пребыванию в полной неподвижности — вовсе не тот индус и не этот грек, а совсем другой человек, тот самый, который внешне, казалось бы, и дня не сидел на месте.

Джей-Джей вздрогнул и словно вышел из транса. На него обрушилась лавина звуков: гитары и лютни выводили какую-то веселую мелодию, слышались аплодисменты, топот множества ног и радостные голоса… Время от времени раздавался звон бьющейся посуды. Митрос по-прежнему глядел в одну точку. Джей-Джей покачал головой и понял, что выбора у него нет.

Он встал со своего места за маленьким столиком, громко захлопнул книгу правил, энергично швырнул на пол прикрепленный к специальной дощечке бланк протокола, за которым последовал и разлетевшийся вдребезги хронометр. Джей-Джей, словно из старой кожи, вылез из потертого синего блейзера и радостно помахал им над головой. Пробравшись через толпу танцующих, он подошел к Митросу, посмотрел ему в черные глаза и сказал:

— Ты уж меня извини. Сегодня ничего не получится.

С этими словами он молча, даже не попрощавшись с гостеприимными хозяевами, не вышел, а буквально вылетел на улицу.

ГЛАВА 20

Вилла сидела на задней скамье в здании Единой методистской церкви и молилась.

Никогда в жизни она еще ни о чем не просила Бога с такой страстью и даже яростью, как сейчас. Бог был просто обязан помочь Уолли выздороветь. Слишком уж этот парень хороший, чтобы умереть сейчас. Слишком добрый, слишком честный, слишком благородный. Вилла проклинала себя за то, что не принимала всерьез его чувства. Этот человек, достойный того, чтобы стать героем легенд и сказаний, обратил к ней свою великую любовь, а она не уделяла ему ни малейшего внимания. «Сколько же он из-за меня натерпелся», — терзаемая муками совести, думала Вилла. Она умоляла Бога помочь Уолли и просила прощения за свою черствость и глупость.

Никогда еще Супериор не был настолько един в своем душевном порыве. Всех волновало только одно — состояние Уолли. Даже во время наводнения тысяча девятьсот тридцать пятого года, когда затопило чуть ли не весь город, подобного не наблюдалось. По крайней мере, старики уверяли, что такого чувства сплоченности они не испытывали. Вот уже три дня город был погружен в тишину, которую нарушали лишь передаваемые шепотом слухи и новости. Люди ходили на работу, а все остальное время проводили дома. В пятницу вечером в барах было пусто и тихо. Никаких танцев, никакого лото в «Дубине», никакого бинго в центре для престарелых.

Лишь на третью ночь измученная Вилла от усталости ненадолго провалилась в сон. Впрочем, вскоре она вскочила с кровати, испытывая к себе презрение и отвращение за эту слабость. Ей казалось, что она все делает не так — медленно одевается, бестолково приводит себя в порядок, бесконечно долго собирается. Старенький «форд», словно почувствовав, что хозяйке сейчас не до его капризов, завелся с полоборота и насколько мог ровно затарахтел мотором. Вилла включила приемник и услышала голос Райти Плаудена: станция «Кантри-104» пригласила его в студию в качестве специального гостя. Последние новости из больницы были безрадостными: состояние Уолли по-прежнему оставалось критическим и, более того, судя по всему, ухудшалось. В три часа ночи к нему в палату впустили Нейта Скуфа и Отто Хорнбассела. Фактически друзья пришли попрощаться с ним. Наготове был и священник. «Из такой глубокой комы никто еще не возвращался, — звучал из динамиков мрачный голос Райти. — Давайте же посвятим наши мысли Уолли, давайте помолимся за него — не важно, в церкви, дома, на работе или где-то еще».

Вилла выключила радио и сбавила скорость. Движение вокруг больницы было напряженным. Машины со всего штата стояли сплошной колонной вдоль обочины, а о том, чтобы пробраться на парковку, нечего было и думать. Букеты цветов и открытки с пожеланиями Уолли выздоровления сплошным ковром устилали лестницу, ведущую к главному входу.

Вокруг красного кирпичного здания церкви, находившегося на углу Пятой и Канзасской улиц, тоже было не протолкнуться. В толпе прихожан, стоявших у двери храма, Вилла заметила и своих родителей. Они помахали ей рукой, и она пробралась к ним поближе. Вскоре Вайетты все вместе вошли в здание, свет в которое проникал через разноцветные стекла узких окон, расположенных в нишах, и большой витражной розетки над алтарем. Здесь было прохладно, уютно и, несмотря на многолюдность, спокойно.

После пения псалмов и короткой проповеди все прихожане стали молиться. Несмотря на то что в помещении царила полная тишина, Вилле казалось, что она слышит мольбы, которые возносят к небесам ее сограждане. Рядом безмолвно шевелила губами ее мать. Чей-то негромкий кашель разнесся под сводами церкви, как раскат грома. Плач младенца неожиданно сильно резанул слух.