этом изобразить героическую позу. Да, на немецком он говорил вполне свободно,— Какое достоинство может быть у варваров?
— Ах, да. Как я мог позабыть?— мой голос сочился сарказмом,— Ведь вы мните себя частью так называемого цивилизованного мира. Видимо в вашем понимании расстрел санитарных машин, на которых только абсолютно слепой не увидит изображение Красного Креста, это и есть образец поведения цивилизованного человека? Знаете, прапорщик, если бы вы расстреляли машины, в которых едут военнослужащие, то я бы и бровью не повёл. Идёт война, а на войне, случается, солдаты гибнут. Но вы прицельно и избирательно били именно по санитарным машинам, тем самым сознательно нарушая не только нормы международного права, но и элементарные нормы морали. Но и это ещё не самое страшное и на это можно было бы закрыть глаза, но вы расстреляли машины, в которых из города эвакуировали маленьких детей,— я не торопясь, стараясь, чтобы от накатившей ярости не тряслись руки, развязал тесёмки на папке, которую принёс с собой, и вытащил оттуда фотографии,— Вот, полюбуйтесь на деяния рук своих, Юутилайнен,— Я встал и вплотную подошёл к финну,— Вот эту девочку звали Маша. Ей было три годика. Ваши пули оторвали ей обе ножки. Самое удивительное, что она была ещё жива и в сознании, когда её достали из полусгоревшего санитарного автобуса. Она умерла на руках у санитаров. СМОТРЕТЬ!!!— рявкнул я, видя, что Юутилайнен отводит глаза,— Вот это брат с сестричкой. Им было четыре и два с половиной годика соответственно. Их тела разорвало пополам. Они умерли мгновенно. А вот то, что осталось от этих детей опознать кто есть кто не смогли. Видите эту кучу кусков человеческих тел? Это дети. Пять или шесть. СМОТРЕТЬ!!!— финн снова попытался отвести глаза. Было видно, что он побледнел,— Вы, Юутилайнен, убили сразу семнадцать детей. Ещё восемь умерли от ран в больнице. А теперь назовите мне хоть одну причину, почему мы не должны вас повесить после того, как вы убили наших детей?!— я говорил размеренно и не громко, но, видимо, было что-то такое в моих глазах, что заставило финна отшатнуться. Он не удержал равновесия и, плюхнувшись задом на табурет, закрыл лицо ладонями. Его плечи затряслись в беззвучных рыданиях.
— Я...Мы..,— он бессильно опустил ладони и поднял лицо с красными глазами,— Мы не знали, что там дети...Поверьте...
— Допустим не знали. Но вы прекрасно видели Красные Кресты на машинах и целились вы именно по ним. Или это входит в ваши европейские ценности, расстреливать санитарные машины и эшелоны? Есть фото, на которых ясно видно, как вы втроём один за другим целенаправленно расстреливаете именно санитарные машины. Вы преступник, Юутилайнен, и вас будут судит как военного преступника. И знаете что? Нашу эскадрилью называют любимчиками Сталина. Отчасти они правы и я лично обращусь к товарищу Сталину, чтобы вас приговорили к смертной казни и повесили, а не расстреляли. А ещё лучше я сделаю по другому. Я распространю эти фото в Ленинграде, а потом отдам вас в руки людей и пусть они порвут вас в клочья. Но и это ещё не всё. Вы назвали нас варварами. Ну что же, будь по-вашему. У варваров был чудесный обычай кровной мести. Когда закончится война, то каждый лётчик нашей эскадрильи, каждый механик, каждый повар и официантка из столовой начнут охоту за вашими родными и близкими. Мы жестоко уничтожим весь ваш род до седьмого колена. Настолько жестоко, что могильщики на кладбищах будут до конца дней своих просыпаться по ночам от кошмаров, вспоминая в каком виде они хоронили ваших близких.
— Вы...Вы..Вы не сделаете этого,— губы Юутилайнена тряслись, а в глазах стоял ужас.
— Сделаю, прапорщик. Ещё как сделаю. С наслаждением. Жаль вы этого уже не увидите, хотя можно попросить отсрочить вам приведение приговора в исполнение и после каждой акции показывать вам фото того, что останется от тех, кто был вам близок и дорог. У вас есть крохотный шанс, что я передумаю. Отвечайте правдиво на все вопросы и тогда, возможно, вас не повесят, а расстреляют и я не трону вашу семью. Думайте, Юутилайнен, думайте. Только не затягивайте с этим.
Я не стал прощаться ни с кем и поспешил выйти. Ещё минута и я своими руками свернул бы шею этой мрази. Как я сдержался, было совершенно не понятно.
— Спирт есть?— спросил я у сидящего за своим столом, наверное, секретаря с петлицами сержанта госбезопасности.
— Н-н-нет,— вопрос его явно ошарашил,— есть водка.
— Сойдёт, давай сюда.
Сержант в полном недоумении достал из стола фляжку и протянул мне.
— Открывай,— я кивнул на фляжку. Сержант как сомнамбула открутил крышку,— А теперь лей,— я подставил ладони под фляжку,— Ну, лей, чего застыл!
Водка потекла из горлышка ручейком прямо в ладони. Я с огромным удовольствием, под вытаращенные глаза сержанта, вымыл под ней руки, словно дезинфицируя после общения с заразным. Хотя, наверное, так оно и было.
Мы летали каждый день по два, три, а то и четыре вылета и редко какой из них обходился без воздушного боя. Немцы словно с цепи сорвались и пытались прорваться к ледовой трассе, постоянно меняя тактику. Это мог быть одиночный бомбардировщик с одной тысячекилограммовой бомбой или большая, до 80-130 единиц, группа самолётов противника. На разный высотах, разными типами самолётов. И всё с одной единственной целью— прервать сообщение Ленинграда с Большой землёй по льду Ладожского озера.
По сведениям, полученным от пленных, мы знали, что Гитлер был в бешенстве и пообещал вызванному в Берлин командующему 1-м воздушным флотом генерал-полковнику Альфреду Келлеру, что разжалует его в рядовые и пошлёт на Восточный фронт в окопы, если тот не уничтожит ледовую трассу.
Перехватить все самолёты противника, даже имея такой большое подспорье, как радиолокационная станция, мы были не в силах и то тут, то там на Дороге жизни появлялись огромные полыньи от разрывов тяжёлых немецких авиабомб.
Выматывались все. И мы и лётчики других авиаполков. Несмотря на зимний мороз вытаскивали нас из самолётов в насквозь мокрых зимних комбинезонах. Сами мы, зачастую, самостоятельно вылезти из кабин уже не могли. Просто сил не было.
Две недели немецкого авиационного наступления вымотали всех. Потери были просто огромными как у немцев, так и у защитников неба над Ладожским озером. То тут, то там с ледяной белой глади озера в небо поднимались чёрные чадящие столбы дыма от горящих сбитых самолётов. Горело вытекшее из баков горючее и