также предполагал никчемность существования, но он остановился на индивидууме, ход развития которого был для него главным. Он поместил всю реальность в индивидуальное существо, карму, и сделал его всемогущим. Он сам творит свою судьбу, то есть свой путь развития, только под руководством своего конкретного характера (лучше: под руководством суммы злых и суммы добрых дел, которые вытекали из характера в предыдущих жизнях). Никакая сила вне человека не имеет ни малейшего влияния на его судьбу. Будда определяет ход развития даже индивидуального существа как движение от непостижимого первозданного бытия к небытию.
Отсюда ясно, что в атеизм Будде тоже нужно было верить, как и в единое движение вселенной и скрытое в ней простое единство, которому учил пантеизм. Более того, полная автономия личности была сильно купирована отрицанием верховенства случая, который реально существует в мире и совершенно не зависит от человека. Все, что мы называем случайностью, является действием человека, декорацией, порожденной его кармой.
Таким образом, Будда за счет истины отрицал реальность действенности всех других вещей в мире, то есть фактически реальность всех других вещей, и оставалась только одна реальность: Я, ощущающее себя в своей коже и постигающее себя в самосознании.
Буддизм, как и индийский пантеизм, является, таким образом, более грубым абсолютным идеализмом.
Так и должно было быть. Будда справедливо поставил себя на реальность личности, факт внутреннего и внешнего опыта. Но он должен был сделать индивида совершенно автономным, т.е. отрицать единый ход развития мира, потому что иначе он с
необходимостью привел бы к единству мира, которому учит пантеизм: предположение, против которого он, как и всякая ясная эмпирическая голова, сопротивлялся.
Самозначимость эго, однако, абсолютно требовала, чтобы остальной мир, не-эго, был сведен к миру видимости и обмана; ведь если в мире реально только эго, то не-эго может быть только видимостью: это украшение, кулиса, декорация, фантасмагория в руках единственно реального, самозначимого индивида.
Буддизм, как и пантеизм, несет в себе яд противоречия с опытом. Первый отрицает реальность всех вещей, кроме отдельного человека, динамическую связность мира и единое движение коллективной сущности; второй отрицает реальность всех вещей и знает только простое единство в мире с единым движением.
Буддизм, однако, гораздо ближе к человеческому сердцу, чем пантеизм, потому что непознаваемое единство никогда не сможет укорениться в нашем уме, в то время как для нас нет ничего более реального, чем наше познание и наше чувство, короче говоря, наше Я, которое Будда возвел на трон мира.
Более того, индивидуальное движение от первозданного бытия через бытие (постоянное становление, перерождения) в небытие, которому учил Будда, безошибочно верно, в то время как в движении, которому учит индийский пантеизм, необходимо принять непостижимый промах первозданного бытия: тяжелое бремя.
Обе доктрины делают любовь к своим врагам возможной для их исповедующих; ибо если мир есть лишь видимость простого единства и если каждый отдельный поступок непосредственно вытекает из этого единства, то тот, кто меня обижает, мучает и терзает, словом, мой враг, совершенно невиновен во всем зле, причиненном мне. Не он дает мне боль, а Бог делает это напрямую. Если бы я хотел ненавидеть врага, я бы ненавидел кнут, а не своего мучителя, что было бы абсурдно.
И если все, что со мной происходит, происходит по моей вине, то точно так же не враг обидел меня, а я сам обидел себя через него. Если бы я хотел рассердиться на него, то поступил бы так же неразумно, как если бы ударил по ноге, потому что она поскользнулась и повалила меня.
Экзотерически уча равенству и братству всех людей и разрушая таким образом кастовый порядок, Будда был также политическим и социальным реформатором; однако это движение не прижилось в Индии. Буддизм был постепенно подавлен на всем огромном полуострове, и ему пришлось бежать на острова и в другие страны (Хинд- Индию, Китай и т.д.). В самой Индии сохранились кастовая система и пантеизм.
12.
В персидской религии Зенд злые силы естественной религии сливаются в одного злого духа, а добрые – в одного доброго духа. Все, что ограничивает человека извне: Тьма, засуха, землетрясения, вредные животные, бури и т. д. исходили от Ахримана, в то время как все, что способствовало эффективности человека вовне, исходило от Ормузда. Однако внутренне все было как раз наоборот. Чем больше человек ограничивал свой природный эгоизм, тем сильнее раскрывался в нем чистый Бог Света, но чем больше он следовал своим природным побуждениям, тем глубже погружался в сети зла. Этому можно научить только на основе знания о том, что земная жизнь пуста. Религия Зенд также знает движение всей вселенной, а именно: союз Ахримана с Ормуздом и установление царства света через постепенное уничтожение всего зла на земле. —
Эти три превосходные древние религии, должно быть, оказали самое большое влияние на развитие своих последователей в древности. Они направили взгляд человека в его внутренний мир и побудили его, исходя из навязываемой каждому уверенности в том, что непостижимое всемогущество определяет его судьбу, воспылать добром, воображаемым его воображением.
Брахманизм угрожал тем, кто сопротивлялся, переселением, буддизм – перерождением, религия зендов – смертью. C несчастьем, которое пронзает душу человека, когда он лежит в объятиях Ахримана; в то время как первая заманивала колеблющихся единением с Богом, вторая – полным освобождением от существования, а религия Зенд – покоем в лоне бога света.
Буддизм, в частности, мощно захватил души и сделал диких, непокорных, беспокойных персонажей мягкими и кроткими. Спенс Харди, говоря о всех жителях Цейлона, отмечает:
Беззаботность и безразличие людей, среди которых исповедуется эта система, являются самым мощным средством ее сохранения. Их почти невозможно привести в движение, даже в гнев.
(Восточный монашество 430.)
13.
Семитские народы Азии, за исключением евреев, т.е. вавилоняне, ассирийцы, финикийцы, не имели сил углубить свою естественную религию в этическую. Они остались с внешней жертвой, которая, хотя и была чрезвычайно болезненной для человека, не оказала никакого долгосрочного влияния на его характер. Матери, отдавшие своих детей в огненные руки Молоха, и девы, позволившие обесчестить себя на праздниках Милитты, предлагали божеству самое святотатственное, что у них было; ибо не может быть сомнений в глубокой боли матери, позволившей сжечь своего ребенка, а Геродот прямо говорит, что обесчещенная дева больше не отдавалась, сколько бы ей ни предлагали. Но то, что человек покупал этими ужасными жертвами, было благополучием в этой жизни. Религии не отвлекали волю от этой жизни и не давали ей фиксированного пункта назначения в конце пути. Более того, жестокие жертвоприношения были плохим мотивом, и поэтому постепенно люди потеряли всякую хватку, раскачивались и изнемогали между неумеренным чувственным наслаждением и неумеренным раскаянием.
Древние евреи, с другой стороны, достигли более чистой религии, что тем более примечательно, что христианство возникло на его основе. Это был жесткий монотеизм. Бог, непознаваемое существо вне мира, создатель неба и земли, держал творение в своей всемогущей руке. Его воля, провозглашенная восторженными пророками, требовала беспрекословного послушания, полной преданности закону, строгой справедливости, постоянного страха перед Богом. Богобоязненный был вознагражден в этом мире, нарушитель договора был жестоко наказан в этом мире. Но эта полунезависимость человека от Иеговы была лишь притворством. Правильное отношение Бога к человеку было таким же, как и в пантеизме индейцев. Падение человека, заимствованное из доктрины зендов, приобрело престиж и значение только в христианстве, как первородный грех. Человек был лишь игрушкой в руках Иеговы, ибо хотя Бог и не творил в нем непосредственно, но Он создал Сущность, из которой вытекают дела: это была только Его работа.
Иудеи также, именно из-за своего монотеизма, не пришли ни к какому движению Вселенной.
Одно поколение погибает, другое приходит, но земля остается вечно.
У космоса нет цели.
14.