приближенных Прая. Я даже догадываюсь, кому именно. Дрон и взрыв острова – его рук дело.
– Гляжу, очень тебя там любят, – пробурчал Иванов.
– Чисто деловой подход. Окажись я в команде Прая – быть мне в скором времени вторым по влиянию человеком на Хляби. Кому это понравится?
– И ты пойдешь на это?
Тут только Эрвин перестал смотреть на кроны деревьев и взглянул Иванову в лицо.
– Ты тоже. Тебя предали, и ты предашь. Око за око. Это даже не предательство, а просто симметричный ответ. Ты служишь за деньги и карьеру, это же видно. При чем тут преданность идее и лично вождю? Да и нет у Лю каких-либо сногсшибательных идей. Разве можно сказать народу: ребята, при самой самоотверженной вашей работе и при самом лучшем руководстве вы еще сто лет будете жить бедно и завидовать даже твердианам? Электорат завоевывается обещанием пряника, а не кнута, это аксиома. Люди живут здесь и сейчас, им нет дела до праправнуков… Прай точно такой же. Тебя не убьют, потому что я об этом попрошу. Ты станешь полезен Праю как источник сведений о команде его соперника. Не сглупишь, так выдвинешься. На кого в команде Лю ты работал, если не секрет?
– На Уолтера Стаббинса.
– Как же, знаю. Хваткий парень. Лю – необычный китаец, ему плевать, какого племени человек, был бы полезен. Значит, Стаббинс тебя и нанял?
Иванов посопел.
– Ну, можно и так сказать. Обещал денег и новый уровень доверия, как мне было отказаться? Я ведь с простых волонтеров начинал, кричалки на митингах орал, толпу раскачивал, оплата сдельная. Потом Стаббинс меня заметил, под себя взял… Нет, тут только тот отказался бы, кто сам себе враг. Риск, да… Но я и раньше, бывало, рисковал…
– Так сильно ты еще не рисковал.
Иванов гладил перевязанную ногу, шептал ругательства, думал.
– А тебе не приходит в умную твою голову, – сказал он наконец, – что это наши устраивают нам проверку? Прогнемся мы под Прая или не прогнемся?
– Нет, – отверг Эрвин. – Для Лю и его штаба это слишком сложная схема.
– Ты так думаешь?
– Это не мысли. Это расчет.
До ночи он успел и подремать немного, и добыть еще одного «зайца», и построить шалаш на двоих для защиты от дождя, и еще раз сводить Иванова к сероводородной ванне. Опухоль на ноге не уменьшилась, но вроде и не увеличилась. Покачав головой, Эрвин велел напарнику держать ногу в источнике столько, сколько терпится, и еще немного сверх того. Орать, если нужно, во всю силу легких, но держать.
Вынуть, отдохнуть, отдышаться – и снова…
Ночь прошла тихо. Шуршали в кустах какие-то ночные зверьки, мелкие и наверняка не опасные. Поднялся было ветер, пошелестел листвой и сразу утомился. Глухо урчало под землей, и почва временами вздрагивала, зато была теплой, как нагретый солнцем песок или тело женщины. Посвистывал в соседней долине пар, побулькивала грязь. Где-то поодаль взревел, как сотня взбесившихся паровозов, гейзер и утихомирился до следующего извержения. Природа острова была занята своими делами и пугала не всерьез.
Утром Эрвин велел Иванову размотать повязку, помрачнел и целый час стучал куском базальта по куску обсидиана, пока не получил ланцетовидный осколок с бритвенно-острым краем.
– Это видишь? – показал он изделие Иванову.
– Ну?
– А это видишь? – Эрвин извлек из-за спины вторую руку с зажатой в ней узловатой дубинкой.
– Ты это, не дури, – сказал Иванов. – В прошлый раз я ведь только изображал неумейку, и ты это понял…
– То было в прошлый раз. А сейчас ты не сможешь нормально двигаться. У тебя внутренний гнойник. По-моему, не очень глубокий, но оставлять его нельзя. Знаешь ведь, что надо делать? Вариантов только два: либо ты сам вскрываешь абсцесс, либо это делаю я, предварительно отключив тебя. Что выберешь?
– Сам справлюсь, – процедил Иванов, подумав и поскрипев зубами. – Дубинку-то убери и поди прогуляйся. Отключит он меня, анестезиолог какой…
– Выше колена жгут наложи, не забудь.
– Без тебя разберусь.
– Зови, если что.
Эрвин отошел, но не слишком далеко. Справится ли напарник – или искромсает себя без толку? Или вообще не решится на глубокий надрез, пожалев бесценный свой организм? Он ведь не медик. Вероятнее всего, этот Иванов лет двадцать назад служил рядовым в не очень крутых спецвойсках, не принимавших участия в серьезных операциях. Чему-то обучен, что-то еще помнит, но ведь не более…
Почему Стаббинс выбрал именно его? Пожалуй, не вопрос… Другой бы рискнул довериться наемнику, но всегда лучше предпочесть своего человека. Нашли среди своих лучшего из худших, посулили сладкий пирожок, предложили проявить себя…
Иванов ужасно заорал. Эрвин невольно поморщился. Он был доволен, что Иванов выбрал в хирурги себя самого, Эрвин был вычислителем, а не хирургом, да и резать себя самому легче – была бы решимость выжить во что бы то ни стало… Но воображение подсказывало, какую муку терпит сейчас Иванов, и самого заставляло страдальчески морщиться.
А кто сказал, что от излишка воображения бывает только польза?
Иванов орал. Когда крики стихли, Эрвин поспешил к нему: уж не довел ли себя напарник до обморока? Но нет – бледный, взъерошенный, покрытый каплями пота Иванов пребывал в сознании, дыша, как после десятикилометрового пробега, а по прелым листьям были разбрызганы кровь и гной.
– Хорошо, – кивнул Эрвин. – Двигаться можешь? Давай я помогу.
– Куда еще?
– Туда же, куда вчера. Обеззаразить. Придется еще потерпеть.
Издав рычание, Иванов поискал глазами, чем бы запустить в Эрвина. Не нашел.
– Надо, – сказал Эрвин. – Понимаешь, надо.
– Сам знаю, что надо… Помоги встать.
Глава 11
Дальше! Дальше!
Как часто любому из нас приходится делать то, что не хочется!
Иногда – то, что причиняет сильную боль или долгие мучения.
Не надо? Но ведь хуже будет. Может, стоит потерпеть?
Безусловно. И каждый прекрасно знает это в теории, а многие даже на практике. Терпи, человече, скрипи зубами! Господь терпел и нам велел. Все правильно. Но как же не хочется обрекать себя на муки, да что там – подчас просто на неудобство, чтобы получить награду, будь то новая должность или новая жизнь! А то и просто жизнь.
Она ведь хороша. Дышать, смотреть на мир, слышать его звуки, чувствовать его обонянием и кожей, пробовать на вкус пищу, какова бы она ни была, – разве плохо? И не чудесно ли надеяться на лучшее? Среди приговоренных к высшей мере на Хляби очень мало самоубийц. Служивым у кордонного невода почти никогда не приходится, ругаясь, прибирать фрагменты тел осужденных, бросившихся на невод.