Марине Ивановне многого не надо, желаемое она принимает за сущее, фантазией дополняет то, чего не предоставляет ей действительность, и она уже в полете, она уже творит свой мир, где все подчинено ее законам! Тагер живет один — его жена занимается искусством, бывает наездами; и Марине Ивановне никто и ничто не мешает общаться с Тагером. Она переписывает ему от руки стихи к Гронскому, переписывает всю «Поэму Горы». Однажды она зашла к нему, дверь была полуотворена, он спал в меховой курточке, Марина Ивановна, не разбудив его, ушла. И родились стихи:
Двух — жарче меха! рук — жарче пуха!Круг — вкруг головы.Но и под мехом — неги, под пухомГаги — дрогнете вы!
Даже богиней тысячерукой— В гнезд, в звезд черноте —Как ни кружи вас, как ни баюкай— Ах! — бодрствуете…
Вас и на ложе неверья гложетЧервь (бедные мы!).Не народился еще, кто вложитПерст — в рану Фомы.
7 января 1940 г.
Но полет Марины Ивановны на сей раз был совсем недолог и не высок, и, вопреки своей привычке, она все время оглядывается и оговаривается — «…есть один — милый, да, и даже любимый бы — если бы… (сплошное сослагательное!) я была уверена, что это ему нужно, или от этого ему, по крайней мере — нежно…» — пишет она Веприцкой. — «Я всю жизнь любила таких, как Т. и всю жизнь была ими обижена — не привыкать-стать…» А обижена она тем, что Тагер сказал ей: «Будет лучше, если вы будете меньше обращать на меня внимания!» И она тут же пишет ему из Голицыно в Голицыно послание на нескольких страницах — целый трактат о том, что такое внимание и кому это внимание больше нужно — тому ли, кто обращает внимание, или тому, на кого обращено это внимание. И начинает она это письмо с фразы Тагера: «Будет лучше, если Вы будете меньше обращать на меня внимания…»[52]
Но не обращать внимания она не может, она не умеет не вовлекаться, она уже вовлеклась! А тут еще уехала в Москву Людмила Веприцкая, окончился срок ее пребывания в Доме творчества, а Марина Ивановна успела за это время к ней привязаться. Веприцкая славилась своим неуживчивым характером. Маленькая, решительная с горящими черными глазами, с вечно дымящей папиросой во рту, которые зажигала одну от другой, когда она входила в редакцию и низким голосом приветствовала присутствующих — все замирали в ожидании неприятностей, все знали, что так просто ее визит не пройдет! В Литфонде, обслуживающий персонал в Домах творчества ее боялись. Окружающие сторонились. Она, видно, была очень одинока и, может, страдала от своего характера, от неумения ладить с людьми. Марина Ивановна сразу сошлась с ней: «Я Вам сразу поверила, а поверила потому — что узнала — свое. Мне с Вами сразу было свободно и надежно…» «Вы мне напомнили одного моего большого женского друга, одно из самых увлекательных и живописных и природных женских существ, которое я когда-либо встретила. Это — жена Леонида Андреева, Анна Ильинична Андреева, с которой я (с ней никто не дружил) подружилась…» «От нее шел Ваш жар, и у нее были Ваши глаза — и Ваша масть, и встретившись с Вами, я не только себя, я и ее узнала. И она тоже со всеми ссорилась! — сразу и ничего не умела хранить…»
Продолжалась ли их дружба потом в Москве? Или, как и большинство дружб Марины Ивановны, растворится в пространстве, во времени?! Я в те годы фамилии Веприцкой не слышала. А когда писала книгу, ни у кого ничего не могла узнать об отношениях ее с Мариной Ивановной. Обращаться к ней самой не хотелось, судьба столкнула нас в годы войны, и от знакомства этого остался очень неприятный осадок. С Алей Веприцкая встретилась и дала ей перепечатать четыре письма Марины Ивановны из Голицына, но дружеских отношений как-то не возникло. Я знала, что Веприцкая потребовала от Али клятву, что та возьмет на себя опеку над ее взрослым и очень тяжело больным сыном в случае, если она, Веприцкая, умрет. Аля этой клятвы не могла дать, ей и самой было трудно с ее старыми тетками… Кажется, они потом совсем перестали встречаться.[53]
…Итак Людмила Веприцкая уехала из Голицына, и Марина Ивановна была опечалена, и ее даже охватывает чувство сиротства, и она еще больше тянется к Тагеру. Но затем приходит время и его отъезда… И Марина Ивановна вручает ему письмо:
«Нынче, 22-го января 1940 г., день отъезда
Мой родной! Непременно приезжайте — хотя Вашей комнаты у нас не будет — но мои стены (не стены!) будут — и я Вас не по ниточке, а — за́ руку! поведу по лабиринту книжки: моей души за 1922 г. — 1925 г., моей души — тогда и всегда.
Приезжайте с утра, а может быть и удача пустой комнаты. — и ночёвки — будет, тогда всё договорим. Мне важно и нужно, чтобы Вы твердо знали некоторые вещи — и даже факты — касающиеся непосредственно Вас.
С Вами нужно было сразу по-другому — по страшно-дружному и нежному — теперь я это знаю — взять всё на себя! — (я предоставляла — Вам).
Одного не увозите с собой: привкуса прихоти, ее не было. Был живой родник.
Спасибо Вам за первую радость — здесь, первое доверие — здесь, и первое вверение — за многие годы. Не ломайте себе голову, почему именно Ва́м вся эта пустующая дача распахнулась всеми своими дверьми, и окнами, и террасами, и слуховыми оконцами, почему именно на Вас — всеми своими дверями и окнами и террасами и слуховыми глазка́ми — сомкнулась. Знайте одно: доверие давно не одушевленного предмета, благодарность вещи — вновь обретшей душу. («Дашь пить — будет говорить!») А сколько уже хочется сказать!
Помните Антея, силу бравшего от (легчайшего!) прикосновения к земле, в воздухе державшегося — землею. И души Аида, только тогда говорившие, когда отпили жертвенной крови. Всё это — и антеева земля и аидова кровь — одно, то, без чего я не живу, не я — живу! Это — единственное, что вне меня, чего я не властна создать и без чего меня нету…
Еще одно: когда его нет, я его забываю, живу без него, забываю так, как будто его никогда не было (везде, где «его», проставьте: её, живой любви), даже отрекаюсь, что она вообще есть, и каждому докажу как дважды два, что это — вздор, но когда она есть, т. е. я вновь в ее живое русло попадаю — я знаю, что только она и есть, и что я только тогда и есть, когда она есть, что вся моя иная жизнь — мнимая, жизнь аидовых теней, не отпивших крови: не жизнь.