Читать интересную книгу Семейные обстоятельства - Альберт Лиханов

Отец молча переминался с ноги на ногу, потом вытащил папироску и закурил. Он казался растерянным, на лбу выступили крупные капельки пота. Отец все молчал, глубоко затягивался, глаза его замерли, остановившись, будто он мучительно о чем-то думал.

Наконец он сказал севшим голосом:

— Ну, знакомьтесь!

Толик, удивляясь, что у отца есть знакомые ребята, подошел к парню и подал ему руку. Тот взял Толикину ладошку, встряхнул ее легонько, здороваясь, и вдруг сжал так, что у Толика перед глазами пошли цветные круги.

— Ар-ртем! — раскатисто, баском сказал парень.

— Видишь ли, Толик, — проговорил отец, ничего не замечая. — Теперь у меня новая семья…

«Как это, новая семья? — подумал про себя Толик и улыбнулся. — Что-то путает отец. Надо ему сказать скорей про цветы».

У мамы сегодня день рождения, — напомнил Толик. — Ты не забыл?

Отец вскинул на него пристальный взгляд, отрешенно пошевелил губами.

— Да, да, — сказал он медленно. — Передай ей поздравления. Ну так вот…

«Что — так вот? — раздраженно передразнил его Толик. — Что — так вот, если я принес цветы будто бы от отца!»

— Ну так вот, — продолжал, затягиваясь, отец. — Как бы тебе объяснить?.. Словом, у меня новая семья… А вот Тема — как бы мой новый сын…

Толик оглох на мгновенье. Что-то говорил отец, безмолвно шевеля губами, беззвучно проехал рядом трамвай, неслышно, словно вату, пнул камень Артем.

Улица с трамвайными рельсами, тополями, похожими на богатырей, и черным асфальтом вдруг покосилась и стала тихо кружиться. Толик заметил испуганного отца, удивленного Артема, шагнул назад и уперся спиной в стенку. Он раскинул руки, почувствовал шероховатые кирпичи и крикнул:

— Дура-ак!

Своего голоса он не услышал, зато увидел, как стали оборачиваться прохожие.

Неожиданно все звуки снова вернулись к нему.

— Толик! Толик! — говорил, волнуясь, отец.

Артем все пинал камень, на мостовой прозвенел трамвай.

— Толик, Толик! — говорил отец и гладил его по плечу.

Что было сил Толик стукнул по отцовской руке кулаком.

Значит, Артем — его новый сын. А раз есть сын, значит, есть и жена. Попросту говоря, у отца новая семья, как он выразился. А еще проще — он ушел от них навсегда. Навечно. И никаких дней рождения. Никаких цветов.

Толик хотел заплакать, но не получилось. Плачут ведь от обиды, а тут какая обида? Толик чувствовал лишь противную горечь во рту и тяжесть, неимоверную тяжесть. Словно он тащил на плечах бочку со свинцом. От этой тяжести хотелось сесть прямо на землю, привалиться к стене, закрыть устало глаза, зажать руками уши — и ничего не слышать, ничего не знать, пропади оно пропадом!

«Подлость! — думал Толик. — Какую же подлость сделал отец!»

Он всегда считал отца невиноватым в том, что случилось. Он всегда ругал маму. Это она не восстала против бабки, древняя рабыня. Она молчала, будто немая. Она не защитила отца. Во всем была виновата мамина слабость. Это ее проклятое безволие! Он всегда был за отца. Он всегда считал отца правым.

Толик подумал неожиданно: мог ли он ждать от отца такого?

Руку на отсечение! Он мог поручиться за отца как за себя самого. Даже больше, чем за себя. И вот…

Значит, все это время между воскресеньями, когда они ходили на пляж, ели мороженое в стеклянном кубике, катались на трамваях, у отца была другая жизнь? Другие заботы? Другие мысли?

И только в воскресенье он менялся. Говорил с Толиком о разных вещах. Плавать учил. Даже по морде дал — учил справедливости.

Справедливость… Что такое справедливость тогда? Где она, если отец бьет по лицу, а потом знакомит с новым сыном.

Новый сын! Э, нет, вы послушайте, как это звучит: новый сын, будто бывают старые сыновья.

Старые сыновья представились Толику маленькими старичками с бородами и усами. Они двигались на него стройной колонной — с горном и барабаном, и он видел в этой колонне самого себя: бородка, как у Чехова, и очки.

Толик взглянул на Тему. Новый сын все попинывал камешек, запустив руки в карманы, блестел на солнышке своим ежиком и вообще плевал сто раз на него, старого сына.

Неожиданно для себя Толик сжал кулаки и кинулся к спортивному парню. Это было все равно что бросаться на каменную крепость, на танк, на стену. Темка был наполовину выше Толика и вдвое шире в плечах. Но Толик не думал об этом. Он молотил Артема изо всех сил, ожесточенно обрушивал частые и несильные удары и приговаривал:

— Получай, гад! Получай, новый сын!..

5

Войдя домой, Толик обессиленно рухнул на мамину кровать и тут же забылся.

Он спал тяжелым, мертвецким сном и снова видел себя с бородкой клинышком. Очки поблескивали, как пенсне Изольды Павловны, а в руках крутились сапожные щетки. Рядом, на асфальте, истыканном каблуками, стоял младенец без штанов и с крылышками — божий, значит, посланник, глядел с интересом, как Толик крутит щетки, и повторял задумчиво: «Раб ты божий! Божий ты раб!»

Проснулся Толик словно от толчка. Над ним стояла мама и гладила его по плечу.

— Эх, муш ты мой, муш, — сказала она, ласково улыбаясь.

— А, что? — с трудом спросил Толик. Все, что случилось час назад, снова поднималось в нем, словно черный, грязный туман.

Мама протянула открытку, и Толик перечитал, что написал вчера на почте: «Дорогая Маша, сердечно поздравляю с днем рождения. Твой муш Петя».

Толик криво усмехнулся. Ошибка вышла. Муж, а не муш — от слова мужество, мужчина. Вот какая ошибка вышла! И не муж, и не мужество, и не мужчина… Изменник, вот что…

Толик поглядел на открыточные цветы, рванул бумажку.

— Что ты? — вздрогнула мама.

— Так, — ответил, хмурясь, Толик. «Сказать или не сказать?» — подумал он и решительно мотнул головой. Нельзя было даже на мгновенье представить, что будет, если сказать. Как будет. Он просто промолчит. Спрячет в себя подальше отца с его новой семьей.

Мама все глядела на Толика, все улыбалась, счастливая, что ей цветы подарили, нарядная, в синем платье под стать глазам, и что-то еще хотела сказать Толику. Наконец решилась.

— Там папа, — шепнула она и кивнула за окно.

Толик вздрогнул.

— Ну и что? — быстро спросил он.

— Нет, ничего, — ответила, смущаясь, мама. — Может, ты позовешь его?

Толик сел. На столе дымился пирог, в глубокой тарелке поблескивал холодец, в окружении нескольких рюмок стояла бутылка с вином. «День рождения! — горько подумал Толик, поглядывая на маму. — Знала бы она, какой это день рождения!»

— Так позовешь? — спросила, волнуясь, мама, и Толик увидел, как хотелось ей, чтоб пришел отец.

— Нет, — сказал он и шагнул к окну.

Возле ворот торопливо курил отец. Он смотрел на их окна и, увидев Толика, махнул ему рукой. Сердце зашлось у Толика. Он отступил назад, как когда-то мама.

— Что ж ты? — спросила из-за плеча мама. — Он тебя зовет!

Не ответив, Толик сел за стол.

— Тогда, — неуверенно сказала она, — тогда я схожу сама.

Мама глядела то на Толика, то на бабу Шуру, будто спрашивала у них разрешения. Толик мрачно смотрел в тарелку, а бабка словно ничего не слышала.

— Так я пойду, — не то спрашивая, не то утверждая, сказала мама и вышла в коридор.

«Не придет», — уверенно подумал Толик про отца. И точно. Мама вернулась бледная и растерянная.

— Он не идет, — сказала она. — И зовет тебя. Хочет тебе что-то объяснить…

Толик молча жевал холодец, не ощущая вкуса. Кровь тугими ударами стучала в висках. «Объяснить! — подумал он с ненавистью. — Все уже объяснил, чего там!»

Ночью Толик часто просыпался, словно от каких-то толчков, и с ужасом вспоминал отца. Будто только сейчас понимал, что случилось. В отчаянии Толик сжимал кулаки. Что делать? Что делать?.. Поздние слезы душили Толика, и он, чтоб не разбудить маму, зарывался с головой в подушку.

В ночной тишине цветы источали тонкий запах. Толик вспоминал, как доставал их, и проклинал себя. Ведь он для отца старался!

Толик лежал на спине, то забываясь, то вновь вздрагивая и широко открывая глаза. Над головой светлел потолок, с боков неясно проступали стены, и Толику казалось, что он бредет в лабиринте, что он заблудился в этих мутных стенах и не знает, куда идти. Толик закрывал глаза, и оказывалось, что у лабиринта нет дна. Он падал вниз, в черную пропасть, и задыхался от ужаса.

Утром Толик едва проснулся. Трещала голова, и все тело было тяжелым, словно налитое свинцом. Он плеснул в лицо воды, сунул в карман горбушку и вышел на улицу.

Двор был пуст и тих, как вчера, опять ярко горело солнце, но оно не походило ни на какого плавающего мальчишку. Просто шар, на который невозможно смотреть, надоедливый со своей жарой. Деревья даже примерно не напоминали богатырей — просто горы обвисших листьев. Асфальт душил тяжелым зноем, и ничего в нем интересного тоже не было.