Малейшее изменение угла могло обратить теперешнего ученого во вчерашнего ребенка, могло обратить Рэндольфа Картера в того колдуна, Эдмунда Картера, который в 1692 году бежал из Сэлема под укрытие холмов за Аркхэмом, или того Пикмэна Картера, кто в году 2169-м прибегнет к удивительным средствам для отворота монгольских орд от Австралии; могло обратить Картера-человека в одно из тех предначальных существ, прилетевших с Кифамила, двойной планеты, когда-то вращавшейся вокруг Арктура, и после этого обитавших в Гиперборее прамира и поклонявшихся черному кумиру Тцатоггуа; могло обратить земнородного Картера в отдаленного предка, неправдоподобного обличьем и обитавшего на самом Кифамиле, или в еще более прародительское создание с внегалактической Стронти, или в четырехмерный летучий разум в более старом пространственно-временном континууме, или в растительный мозг из будущего с мрачной радиоактивной кометы с непостижимой орбитой — и так далее, в бесконечном космическом обороте.
Праобразы, рокотали волны, населяют Абсолютную Бездну, безвидную, несказанную и угаданную редкими духовидцами с маломерных миров. Первым среди них было само это наставляющее Существо, на самом деле бывшее собственным праобразом Каретар. Не знающее пресыщения рвение Картера и всех его прародителей к познанию заповедных космических тайн было естественным следствием происхождения от Верховного Праобраза. Во всех мирах все великие ведуны, все великие мыслители, все великие художники суть его грани.
Пораженное почти до немоты благоговеньем и чем-то вроде пугающего восторга сознание Рэндольфа Картера преклонилось перед той трансцендентной Сущностью, от которой происходило. Волны снова угасли, и в оглушительной тишине его обуяли думы, помыслы о странных даяниях, еще более странных вопросах, куда как еще более странных просьбах. Удивительные представления не в лад проносились в мозгу, ослепленном непривычными прозрениями и непредугаданными откровениями. Ему надоумилось, что, если в откровениях этих содержится буквальная правда, он сможет побывать во плоти во всех тех бесконечно далеких эпохах и областях мирозданья, которые он до сих пор знал лишь в дремах, обрети он лишь чародейную власть над изменениями угла своего умозрительного плана. И не серебряный ли ключ орудие этой власти? Не он ли превратил его вначале из мужчины, живущего в 1928 году, в мальчика, пребывающего в 1883 году, а потом в нечто, целиком за пределами времени? Странным образом, невзирая на явное отсутствие тела, он знал, что ключ все при нем.
Пока тишина еще длилась, Рэндольф Картер излил мысли и домыслы, которые его осаждали. Он знал, что в этой последней бездне он равно удален от любой из граней своего праобраза — с лицом человека или нелюдя, земнородного или внеземного, из этой галактики или другой, — и любопытство в отношении других фаз его существа (особенно тех, что дальше всего отстояли от 1928 земного года во времени и пространстве, или тех, что неотвязней всего наваждали всю жизнь его дремы) было распалено в лихорадку. Он чувствовал, что его праобразная Сущность по своему хотению может отправить его во плоти в любую из фаз этих далеких минувших жизней, изменив его умозрительный план, и, несмотря на все пережитые им чудеса, он вспыхнул желанием дальнейшего чуда: хождения во плоти по всем тем причудливым и неимоверным местам, которые обрывочно показались ему в видениях этой ночи.
Без определенного умысла спросил он Присутствие о доступе в зыбкий фантастический мир, который своими пятью многоцветными солнцами, чужими созвездиями, головокружительно черными кручами, клешнерукими тапирорылыми обитателями, причудливыми железными башнями, необъяснимыми туннелями и загадочными парящими цилиндрами снова и снова вторгался в его сны. Он чувствовал полуявственно, что в мыслимом космосе этот мир наиболее свободно соприкасался с другими, и он жаждал повидать те места, которые лишь мельком открывались ему, и через весь космос пуститься в плавание к тем еще более отдаленным мирам, с которыми рыластые клешнеруки поддерживали торговлю. Для страха было не время. Как и всегда в решительный момент его странной жизни, истое вселенское любопытство одержало верх надо всем остальным.
Когда волны возобновили свою наводящую трепет вибрацию, Картер понял, что он жалован тем ужасным, о чем просил. Существо вещало ему о тех чернотных пустотах, через которые ему предстоит проходить, о неведомой пятикратной звезде в негаданной галактике, где коловращается чужой мир, и о пробивающих в нем норы чревоземных наползнях, против которых рыластые клешнеруки этой планеты непрестанно сражаются. Оно провещало ему и то, что его личный умозрительный план и его умозрительный план, отнесенный к пространственно-временным основам искомого мира, должны одновременно подвергнуться угловому преобразованию с тем, чтобы в этом мире восстановился Картер-одномерка, который там обитал.
Присутствие предостерегало его, что он должен быть тверд в знании своих символов, если хочет когда-нибудь вернуться из того отдаленного и чужого мира, на который пал его выбор: и Картер лучился в ответ нетерпеливым согласием; уверенный, что серебряный ключ, который, он чувствовал, был при нем и который, он знал, наклонил, оба разом, план личности и план мира, перебросив его назад в 1883 год, — уверенный, что ключ этот содержит символы, имеющиеся в виду. И вот Существо, улавливая его нетерпение, изъявило готовность совершить это чудовищное безрассудство. Внезапное истечение волн прекратилось, и этому последовало мгновенное затишье, напряженное безымянным и странным чаянием.
Потом раздались без предупреждения стрекот и стукот, возвысившиеся до грозового грохотания. Снова Картер ощутил себя средоточием сильнейшей коловерти энергии, разящей, бьющей и нестерпимо палящей в знакомом уже ритме внеземного пространства, которую он не мог описать ни как полыхающий жар горящей звезды, ни как всеубийственный холод абсолютных пустот. Перед ним играли, свивались и заплетались полосы и лучи цвета, вовсе не встречающегося ни в одном из спектров нашей вселенной, и он осознавал пугающую скорость движения. В один мимолетный миг он увидел фигуру, одиноко сидящую на мраморном престоле, скорее восьмиугольном, чем каком-то ином…
VI
Прервав свою повесть, индус увидел, что де Мариньи и Филлипс целиком ушли в слух. Эспинуолл прикидывался, что не следит за рассказом, нарочито не отрывая глаз от бумаг на столе. Послушное неземному ритму отстукивание гробоподобных часов обрело новый и зловещий смысл; курения же из задохшихся, забытых без внимания треножниц свивались в необъяснимые, фантастические клубы, образуя беспокойные сочетания с жутковато-нелепыми фигурами на колышемых сквозняком гобеленах. Старый негр, присматривавший за ними, исчез — возможно, некое нагнетающееся напряжение спугнуло его из дому. Нерешительно, даже как-то виновато затрудняясь, рассказчик возобновил свою странно натужную и тем не менее беглую речь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});