(Помнится, я чуть не свихнулся как раз на попытке осмыслить эту поверхность и осчастливить человечество отысканием формулы пространственных зыбей Предела — для обуздания оных…)
6. Экипаж «Юкона» и «Лены» перебрались в гондолу флагмана, парус которого уцелел. Но оставшихся в живых такелажников едва хватало для управления снастями «Луары» — к тому же, погибли, как это всегда бывает, самые лучшие. Не удивительно, что «Луара», маневрируя на подлете к Марсу, сначала сожгла ветром добрую половину русской территории Фобоса, а потом зацепила краем полотнища Деймос. Удивительно то, что гондола парусника с мертвым экипажем и работающими реакторами не врезалась в планету и даже осталась на замкнутой, почти круговой орбите. Теперь там музей.
(И толпы нищих паломников, сквозь которые не пробиться, если ты не сотрудник музея и не близкий родственник сотрудника. Родство с участником экспедиции ничего не значит: едва ли не треть паломников, если верить их фальшивым документам, состоят в таком же родстве. Еще одна треть потрясает письмами, справками и прошениями от исторических, естественнонаучных и теософических обществ, а остальные рьяно следят за соблюдением живой очереди…)
7. Я никогда ничего не слышал о выживших участниках Последней Звездной Экспедиции, равно как и о возвращении в Диаспору кораблей других экспедиций, достигавших Предела.
К тому времени, когда меня обсушили и начали облачать в чистое (вертя задами и призывно хихикая), я успел дважды обревизовать список известных мне фактов и дважды убедиться в том, что они ничего не объясняют. Но если принять на веру, что Мефодий родился на «Луаре» и прожил там первую треть своей жизни, то многое в нем перестает казаться странным. Например, то, что он носит вышедший из моды комбинезон «под звездолетчика» (уж не настоящий ли?). Плюс привычка подолгу и молча пялиться в звездное небо (когда в нем не видно Деймоса). Плюс более чем серьезное отношение к юмору как форме человеческого общения (что было свойственно, если судить по книгам, Героическому двадцать первому веку). Словом, очень даже не исключено, что мы с Мефодием Щагиным — не просто однофамильцы.
Вот только одно непонятно: когда это Щагины успели заделаться князьями, да еще и узурпировать несуществующий российский престол? «Всея Великия и Малыя и Белыя и Дальния…» Или это — бзик богатенького господина Волконогова? До неприличия заскучал и решил поразвлечься. Отгрохал Стену из настоящих кирпичей, понастроил теремов, костюмировал кучу статистов. Самого Марьяна-Вихря в ездовые нанял. Таможню купил: исключительно и только для того, чтобы не выпускать меня из Анисово до начала спектакля…
Остается еще загадочный пьяный бред Колюньчика Стахова: разумные черви-оборотни, сочинитель Саргасса из Южной Америки и криптолингвист из Швеции. Или Дании?
И остаются еще опричники на турбоциклах. «Отгони псов». Гм. Похоже на то, что они едва не сорвали спектакль, и жаль, что им это не удалось. Лучше бы они меня поймали… А может, они тоже куплены? Может, потому и не поймали, что не ловили, а гнали в ловушку?
И может быть, мне все же позволят выспаться, прежде чем продолжать комедию?
Когда меня, отчаянно зевающего и путающегося в рукавах и полах тяжелых (наверное, царских) одежд, вели под белы руки из бани обратно в терем, мне опять повстречался Гороховый Цербер. Разыгралась безобразная сцена: дряхлый старец пал на четыре кости, нечленораздельно взвыл и затеял возить лысиной по песку. Я попытался его обойти, но у старого шута, похоже, был третий глаз на макушке. Бороздя лбом песок и сковыривая им же кирпичи бордюрчика, Цербер на карачках кидался в ту же сторону, что и я, неизменно оказываясь у меня на дороге.
— Уберите дурака! — заорал я, обращаясь к добрым молодцам. — Что ему от меня надо?
Но они, видимо, тоже оторопели. Они едва успевали шарахаться вместе со мной то влево, то вправо, но продолжали при этом крепко держать меня под руки.
— Ручку, светлый князь, — раздался чуть позади тихий голос филера Савки. — Ручку не изволите ли подать моему папане? Для целования, в знак того, что не держите на него зла-с…
И вот тут со мною, кажется. приключилась истерика — потому что дальнейшее я помню урывками.
Помню, как топал ногами в песок, орал: «Во-он!» — и распихивал добрых молодцев, норовя локтем в зубы. Помню, как из терема набежала толпа каких-то бородатых, в мохнатых шапках и воротниках (одного я немедленно и с наслаждением дернул за бороду), суматошно трясли рукавами и приговаривали:
«А не в себе светлый князь — или куражится?»
«Не в себе-с, не в себе-с…»
«Истинный Рюрик!»
«Берсерки-с, варяжья кровь!..»
Помню, как меня, продолжающего орать: «Кончайте комедию!» — месить конечностями воздух и требовать, дабы предстал пред мои светлы очи сукин сын господин Волконогов, куда-то несли.
И больше ничего не помню, кроме мокрой от слез подушки, которую я кусал, а она напрягалась и взвизгивала, пока я не спихнул ее на пол и не заснул так.
11
…А все началось с того, что погибли мои туберозы.
Я к ним привык за восемь лет. Я даже разговаривал с ними, когда мы оставались одни. Им было не по себе под атмосферным куполом Норильска, и они часто вспоминали Данию, где когда-то цвели под открытым небом. А вот Южную америку, свою историческую родину, они уже не помнили — про Южную Америку им рассказывал я. Наверное, врал безбожно, потому что никогда в ней не бывал. Я вообще нигде не бывал, кроме трудотерапевтического санатория на Ваче, где меня лечили от «звездной лихорадки», и высокогорного курорта на Памире — там был Азиатский филиал Лицея нетрадиционной медицины… Впрочем, туберозы, наверное, тоже привирали, когда восхищались Данией. Открытое небо в приморской стране? Разве что очень большой купол из очень качественного коллоидного газа — а то и целая система куполов на изрезанном фиордами побережье… В Норильске мои туберозы были эмигрантами; эмигранты всегда привирают, вспоминая родину.
Мы с ними познакомились по почте, через бесплатный рекламный каталог семян, однажды оказавшийся в моей почтовой нише. Мне понравилось звучное имя цветов, и в тот же вечер я отправил заявку. Адрес был датский, семена оказались луковицами, а моя кредитная карточка по исполнении заявки заметно поголубела. Больше года я обслуживал только богатых (и очень капризных) клиентов, прежде чем вернул ей насыщенную синеву умеренного достатка. Все мои подружки вместе взятые обошлись мне, ей-Богу, дешевле, чем эти цветы.
За восемь лет — восемь периодов цветения — я сменил восемь подружек. Что делать: Норильский купол — не самая надежная защита для эфирно-масличных культур, и я не каждый день рисковал выставлять их на веранду. Мигрень мигренью, но цветы не виноваты в том, что умеют разговаривать только запахами. Лично мне их болтовня нисколько не мешала…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});