действия, но я, ей-богу же, не знал, какого именно. Первоначальное блаженно-созерцательное состояние путешественника сменилось совсем другим, мучительно размышляющим, но ведь этого мне и так хватает в обычной жизни. И приходили уже мысли, что зря я, наверное, вернулся. Хотел праздника, а вышло…»
Понятно, думаю, что повесть моя – о России, о странной ее судьбе и – конечно же! – о том, что послереволюционная власть ее («советская»), увы, не слишком заботится о главном – о настоящей, человеческой жизни людей, о КУЛЬТУРЕ. А если отчасти и заботится, то – лишь о материальном, что, с моей точки зрения, безнадежно и что многократно уже доказала история. Есть в моей повести и персонаж, который власть эту (и мировоззрение) отчасти олицетворяет – Николай Алексеевич, некий крупный хозяйственный функционер.
«…– Вот мы новую турбину недавно сдали в Сибири – я вам не говорил еще, нет? Новую! Триста тысяч киловатт! Каково, а? Будет свет! Будет свет! – повторил он с бодростью и посмотрел на меня с воодушевлением.
– Это прекрасно, конечно, – сказал я. – Электрический свет – прекрасно. Свет, тепло. Но ведь электрический свет одно, а вот…
– Не все сразу! – прервал он меня, мгновенно поняв и с каким-то испугом не давая мне договорить. – Не все сразу, – повторил он, и лицо его стало почти суровым, а глаза за стеклами очков как бы спрятались.
– Сначала турбины, – продолжал Николай Алексеевич сурово и назидательно, – сначала объекты, так сказать, материальные, а потом уж и…
– Когда же потом? – прервал в свою очередь я.
– После турбин, – ответил он быстро, и лицо его как-то странно сморщилось – я даже не мог понять, улыбка это или гримаса досады.
– После турбин? – переспросил я. – А не отвыкнем ли мы?…»
Итак, думаю ясно, что представляет собою моя повесть и о чем она. И вот ее концовка:
«…Забуду ли? Не в этом ли суть? Не открылось ли мне именно здесь бесценное – что, как и добро, первоначально – знание?
И не в этом ли был смысл дошедшей «из центра» волны? Все мы – веточки от одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы… Уважение, уважение – вот что такое культура. Уважение!
Нет чужих уголков в родной стране, нет соотечественников, которые были бы тебе посторонними, нет людей на земле, которых ты имеешь право считать безразличными! Где бы ты ни был, чем бы ни занимался в жизни – столкнешься. И отзовется, все равно отзовется болью чужая боль. Красота – отражение всемирной гармонии, и если ты не видишь, не слышишь ее, значит, ты потерялся, выпал. И весь мир обойдя, не найдешь пристанища в нем, если не увидел красоты рядом. Веточки одного ствола, одного океана рыбы, одной крови мы…
Что я могу сделать для Нины? Может быть, хоть это вот – рассказать? И – помнить, конечно, помнить… Да не померкнет никогда, ни в какие смутные времена, красота твоя, моя великая, моя добрая, моя любимая Родина!»
Но почему же я так подробно рассказываю о ней сейчас? А вот почему…
Рецензент
В том же издательстве, где была опубликована книга «Листья», была еще одна редакция – «публицистическая», – и мне предложили сочинить что-либо «воспитательное», чтобы издать небольшую книжку в серии «Человек среди людей». Сочинять специально я терпеть не могу – вдохновение ведь не рабочая лошадь, да к тому же у меня была уже готова «Ростовская элегия». И я предложил ее: она, как я считал, отлично подходила и по теме, и по объему. К тому же – от первого лица, что и нужно. Я даже согласился изменить название по просьбе редакторши (уже другой). И мы остановились на таком: «Мы одной крови…».
Со мной даже заключили договор, правда, без предоплаты (потому что повесть моя считалась «острой»), и оставалось только получить две «внутренние» рецензии, разумеется, положительные.
Чтобы получить одну, редакторша организовала «обсуждение» повести в Центральном Доме литераторов под председательством известного и порядочного писателя Георгия Семенова. Обсуждение состоялось, я в очередной раз с удивлением убедился, что опять никто почти ничего не понял в моей повести (разве что «публицистический накал»…), но общее мнение было положительным. Это приравнивалось, правда, лишь к одной «внутренней» рецензии. Чтобы получить вторую, повесть дали тому самому Рецензенту, бывшему «новомировцу».
Рецензент довольно долго тянул – по причине, как говорил редакторше, «жутких домашних хлопот», – время сдачи книги в производство поджимало, но, тем не менее, заверил, что «вот-вот», что он «посмотрел» повесть, и «все будет в порядке». Я уже внутренне торжествовал: пусть маленькая, но – вторая книжка! Неужели наконец будет опубликовано мною написанное не через много лет, а всего лишь через полтора года (как и «Подкидыш»)…
И вот тут произошло то, что и теперь, по прошествии стольких лет, я не могу вспомнить без чувства не столько недоумения, сколько омерзения.
Мне позвонила помощница редактора, знакомая милая девушка, с которой у меня, кстати, уже возник роман:
– Приезжай скорее в редакцию. Рецензент принес рецензию. Она отрицательная. Резко. Мы не знаем, что делать…
– Не может быть, он же…
– Может. Приезжай. Нам вообще-то запрещено давать «внутренние» рецензии авторам, но я тебе покажу.
Я приехал. В редакции царила растерянность. Помимо всего прочего, у них ведь горел план – рукопись моей книжки надо было сдать уже чуть ли не месяц назад, они были уверены, что рецензия будет положительной – ведь Рецензент их обнадежил, – а потому не обеспечили замену… И отдавать мою рукопись на рецензию кому-то другому было во-первых, поздно, а во-вторых, рискованно: Рецензент считался в этой редакции самым авторитетным, его ведь как бы поддерживал авторитет великого Твардовского – он же работал когда-то с ним… Рецензия была довольно большая, и мне дали ее на дом.
«Я люблю прозу Ю.Аракчеева, мне нравится та серьезность, с которой неизменно относится к своему делу молодой писатель, и та писательская и человеческая отвага, с какой берется он за решение самых сложных «человековедческих» проблем в своих повестях и рассказах. Вещи его всегда неожиданны, всегда неординарны по взгляду на жизнь, всегда отличаются редкостной, почти исповедальной честностью и прямотой в изображении самых непростых и сокровенных движений человеческой души, открываемых автором – это всегда чувствуется – не только через наблюдение над другими, но и через углубленный и бескомпромиссный самоанализ…»
Так начиналась рецензия, и теперь я не могу читать без содрогания эти строки потому особенно, что они не