Читать интересную книгу Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России - Шейла Фицпатрик

Порой в архивах попадаются доносы на родственников со стороны мужа или жены, но в большинстве случаев они явно продиктованы стремлением защитить себя. Один коммунист в 1930 г. донес на тестя, бежавшего из деревни и пытавшегося найти убежище в его городской квартире, как на кулака. Сделал он это неохотно, и ему пришлось пожалеть об этом, возмущенно писал он семь лет спустя, когда в 1937 г. его за «кулацкие связи» (т. е. отношения с тестем) исключили из партии{503}.[172]

Письма от женщин по поводу неуплаты им мужьями алиментов, так же как «исповеди» брошенных жен, иногда содержали элементы доноса, но главная цель у них была другая. За редкими исключениями, в таких письмах нет просьб о наказании блудного супруга. Авторы писем об алиментах хотели получить деньги[173], авторы «исповедей» просили о моральной поддержке, понимании, о личной встрече с адресатом. Несомненно, женщины в 1930-е гг. не придавали своим письмам форму доносов, потому что режим тогда еще не проявлял склонности карать людей за аморальное поведение. Правда, закон против абортов 1936 г.[174] предусматривал небольшие сроки заключения за неуплату алиментов и повышал плату за развод, но сам развод «без вины сторон» по-прежнему разрешался. После войны, когда был принят более строгий закон о разводах, требующий доказательства вины одной из сторон, письма от брошенных жен быстро приобрели характер доносов[175].

Вопросы нравственности не слишком волновали советское общество в 1930-е гг., судя по тому, что в доносах они поднимались сравнительно нечасто. После 1936 г., когда аборт или принуждение женщины к аборту стали уголовными преступлениями, каравшимися тюремным заключением, появилось небольшое число доносов, касавшихся этой темы: например, в доносе 1938 г. на колхозного председателя из Курской области содержалось обвинение в том, что он заставил свою жену сделать аборт, отчего та умерла{504}.

Хотя мужской гомосексуализм в 1934 г. был объявлен вне закона, мне не попадались доносы по поводу этого или каких-либо других сексуальных «извращений». По-видимому, единственное сексуальное преступление, которое интересовало авторов доносов, — женская половая распущенность. О женщинах-администраторах или женах администраторов нередко писали, что они имеют любовников, оказывают им благодеяния и продвигают по службе. Авторы этих писем следуют привычному стереотипу «Екатерины Великой»: по их мнению, власть женщины неразрывно связана с необузданными сексуальными аппетитами, и то и другое заслуживает осуждения как нечто противоестественное. «…Вся система разговоров о моем прошлом направлена к тому, чтобы дискредитировать меня, как руководителя», — писала партийная работница, жалуясь на доносы, ложно обвинявшие ее в любовных связях с коллегами-мужчинами{505}. В одном анонимном доносе, который в 1935 г. печатными буквами написал «работник райкома», речь идет не о любовниках. Он посвящен чрезмерному сексуальному влиянию женщины на мужа, возглавлявшего районный комитет партии, где она сама работала: «Золина является второй женой Касимова, а поэтому все сотрудники райкома находятся в руках Золиной, а если кто не понравится ей, то под влиянием сладкой минутки на кровати только стоит сказать Касимову, и на второй же день будет выполнена просьба Золиной, сотрудники должны страдать… Необходимо повести борьбу против полового разврата в организациях и удалить Золину из райкома»{506}.

Женщины редко доносили на мужчин за сексуальные домогательства (если воспользоваться анахроничным термином). В архиве «Крестьянской газеты», к примеру, очень мало доносов от крестьянок, обвиняющих местных должностных лиц в принуждении к вступлению в половую связь, хотя из других источников мы знаем, что это было отнюдь не редкое явление{507}. Один из немногих примеров — яркое описание попытки изнасилования крестьянки Сусловой местным чиновником по фамилии Павленко: «2 марта 38 г. приехал в станицу Даховскую, напился пьяный, часов в 8 вечера пришел на квартиру к Сусловой Елене и говорит: “Иди в становой совет, вызывает тебя НКВД”. Женщина испугалась, спрашивает зачем. Он отвечает, оттуда не вернешься, а на пути говорит, все в моих руках, могу спасти тебя. Суслова стала просить его, он набрасывается на нее и начинает безобразничать. Суслова стала защищаться и стала просить его. Если ты упираешься, говорит Павленко, то будет хуже, посадим… Суслова, несмотря на угрозы Павленко, всячески старалась бежать к дому. Он ее ловил, терзал, пытаясь изнасиловать. Суслова продолжала кричать и защищаться. Павленко, видя, что он проигрывает, хватает Суслову и хотел ее бросить в колодезь, но потому, что был пьяный, поскользнулся и упустил добычу. И Суслова прибежала в квартиру вся избитая, после чего лежала в постели с опухшими руками, в синяках.

А к Павленко мер не принято… Я, Суслова, прошу редакцию Крестьянской Газеты помочь мне хулигана привлечь к ответственности»{508}.

Использование доноса с целью манипуляции

Советское государство очень чутко реагировало на доносы, а значит, легко поддавалось манипуляциям со стороны доносчиков, преследовавших личные цели. Региональные администраторы хорошо понимали, что крестьяне пользуются доносами друг на друга как оружием в деревенских распрях{509}. «Крестьянская газета» разоблачила прекрасно продуманную мошенническую схему, в основе которой лежала практика доносов о «злоупотреблении властью». Два белорусских афериста вступили в краснодарский колхоз и принялись дискредитировать председателя. Они подбивали колхозников критиковать его на собраниях, а затем, используя полученные таким образом данные, писали весьма правдоподобные и обстоятельные доносы о «злоупотреблениях». Их цель заключалась в том, чтобы добиться снятия председателя, посадить на эту должность своего человека и с его помощью прибрать к рукам колхозные средства{510}.

К манипуляциям путем доносов прибегали также деятели науки и культуры. Для этой среды были характерны интенсивная фракционная борьба, а также тесные клиентско-патронские отношения между ведущими представителями тех или иных специальностей и политическими лидерами. Как доносы использовались в качестве оружия во фракционных стычках советских архитекторов, хорошо показал на архивном материале Хью Хадсон{511}. Донос молодого математика-коммуниста из Московского университета на физика П. Л. Капицу хотя на письме стоит послевоенная дата, проникнут воинственным духом культурной революции начала 1930-х гг. Капица, на которого с подозрением поглядывали многие коллеги, коммунисты и «почвенники», из-за его работы в Кембридже в 1921-1934 гг., обвиняется в том, что возглавил прозападную клику, монополизировавшую все средства и посты в физике. Эта клика, дескать, открыто выражает антисоветские взгляды и с презрением относится к советским физикам, не принадлежащим к ней, особенно коммунистам и патриотам, выходцам из низов и не таким космополитам, как Капица и его друзья. Тот факт, что высокопоставленный представитель власти отмахнулся от обвинений, в принципе весьма правдоподобных, сочтя донос не более чем плодом профессиональной вражды и соперничества, как нельзя лучше показывает, насколько высок был авторитет Капицы в глазах партийной верхушки{512}.[176]

Театры, особенно Большой в Москве и Кировский в Ленинграде, печально прославились размахом доносительства, процветавшего в их стенах. «Анонимные письма о балетной труппе театра им. С. М. Кирова поступают почти ежедневно в различные организации», — констатировал ленинградский чиновник в докладной записке Жданову в 1940 г. В московских архивах агитпропа содержится множество писем от ведущих актеров, актрис, оперных певцов и певиц с доносами на режиссеров, которые их обижали и не давали им подобающих ролей{513}.

Наилучшим примером манипулятивного использования доносов служат «квартирные» доносы. В бывшем Советском Союзе, даже теперь, выражение «квартирный донос» понятно всем без долгих объяснений. Оно сразу заставляет вспомнить о перенаселении, от которого десятилетиями страдали советские города — особенно с начала 1930-х до 1960-х гг. В то время квартиры, когда-то принадлежавшие одной семье, стали «коммунальными» — по комнате на семью, кухня и ванная общие для всех обитателей. «Квартирный» донос — это донос одного соседа на другого, зачастую мотивированный желанием увеличить свою жилплощадь.

В 1933 г. донес на своих соседей некто И. А. Леонтьев, житель дома № 19 по Большому Спасоболванскому переулку в Москве{514}. В этом маленьком доме жили восемнадцать семей. Обычно квартирные доносы метили в кого-то одного или, по крайней мере, в одну семью, но Леонтьев предпочел неприцельную стрельбу и вывалил имеющуюся у него порочащую информацию на всех без исключения. Е. М. Дмитриева, бывшая владелица дома, продолжавшая жить в нем после национализации, лишена избирательного права как буржуйка. Несколько других жильцов, родственники Дмитриевой, относятся к той же «чуждой» классовой категории. Е. И. Трегубова, бывшая лишенка, стала председателем домового комитета, дабы оказывать покровительство своим подозрительным родственникам, тоже жильцам дома; В. Н. Суслин, конторский работник, скорее всего, происходит из семьи священника; 3. Е. Экштейн, безработный, «по-видимому, чем-то торгует (надо проверить)»; В. Г. Шеншев, государственный служащий, «имеет буржуазные наклонности, особенно его жена» и т. д. и т. п. Леонтьев адресовал письмо Комиссии по паспортизации, которая в то время (март 1933 г.) давала жителям столицы внутренние паспорта и городскую прописку, а заодно чистила городское население от «социально чуждых элементов».