— Сам же велел.
— Сам велел, сам и засомневался.
— А чего там сомневаться? Никто ничего и не увидит, разве с самолетов сфотографируют. Завтра взрывы, а под взрывами какое расследование?
— Это так, это так, — сказал старший. — Но все равно мусор. Нехорошо. Больше нигде не намусорил?
— Да вроде нигде. Мишняки, сам знаешь, ничего никому не скажут, если только что на Страшном суде показания давать станут, а больше… А, да, вспомнил! Мы же там и дамочку ту убрали, которая на перроне.
— Ну, помнишь, на перроне, позавчера, мы еще мужика ее положили. В натуральном виде такая красотка оказалась, я-тте дам! Даже и не подумаешь.
— Дамочка, — говорит старший. — Это хорошо. Паренька ее тоже положили?
— Да наверняка!
— Что?! Ты что, не знаешь, положили или не положили?
— Да что ты волнуешься? Если он в том вагоне был, то положили без вопросов, просто где-нибудь под трупами затерялся. А если не был, то и тоже вопросов нет.
— То есть ты его не нашел, — говорит старший. — Что ж не искал?
— Так времени не было, сам знаешь.
— Знаю, — сказал старший. — Так, короче. Сейчас давай отольем, что-то я… потом аппаратик пойдем вытаскивать.
— Аппаратик-аппаратик, — задурачился, запел Молодой. — А вот я сейчас свой аппаратик вытащу!
И подходит прямо к тем кустам, где мы с козявкой попрятались. Козявка задохнулась, дышать перестала, чувствую, сейчас заорет. Я ей изо всех сил рот зажал, чтоб не заорала, она подергалась-подергалась и вдруг обмякла. И не дышит вроде, только Молодой рядом журчит.
Все, думаю, удавил я козявку, и так мне что-то нехорошо стало, что я и про комиссаров этих забыл, или кто они там.
А они стоят, журчат. Потом старший говорит:
— Да, нехорошо вышло. Намусорил ты. Особенно со световухами. Теоретически они вполне могут на тебя выйти.
Молодой до того обиделся, что даже журчать перестал.
— Световухи — твоя проблема! Это ты приказал со световухами, я, что ли?
— Моя проблема, мне ее и решать. Так, короче!
— Эй, ты что? — испугался вдруг Молодой. — Ты чего это? Не… не надо! Да я тебе сей…
Бряк! И еще чуть погодя — бряк! И уже голова к нам сквозь кусты катится. И снова без крови.
А старший тогда говорит неизвестно кому:
— Прав ты оказался, брат. Действительно, так короче.
Козявка вдруг ожила, да как заорет!
Старший кусты раздвинул, смотрит на нас своим лицом волка, удивляется, козявка тут же заткнулась. Оба от страха двинуться не можем и на него, как кролики на удава, пялимся.
— Вот так-так! — говорит он и улыбается, скотина, при этом. — Вот так удал молодец! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. И девицу-красавицу с собой прихватил. Девица-то откуда? Неужели в лесу нашел?
И аппаратик для отрезания рукой подкидывает, дядя Витя точно так же с зажигалкой любил играть.
Я козявке глаза ладонью заслонил, а сам смотрю на него, ничего не говорю, молчу. Козявка дрожмя дрожит, но держится и мою руку не убирает. Чувствую, веки сплющила.
А в самый такой момент, когда почувствовал, что сейчас меня не станет, в носу засвербило и я чихнул. Стыдно стало, досадно, такой героический момент чихом испортил, но все равно, сопли текут, а смотрю прямо ему в глаза.
Он еще раз улыбнулся — и оскал-то у него волчий, ей-богу! — потом помрачнел и говорит:
— Нужны вы мне больно убивать вас, это уж как-нибудь без меня.
Не так он говорил, но смысл был такой.
И в лес ушел вразвалочку, к ржавым рельсам, аппаратик свой вытаскивать. Даже не обернулся.
Нашел он его быстро, потому что очень скоро со стороны ржавых рельсов зажужжало что-то и поднялось в воздух. А потом и звук пропал.
— Во как, — говорю. — А чего это он нас не убил?
— Пожалел, наверное, — сказала козявка.
— Непохоже, чтоб пожалел. А чего это ты обмякла, когда я рот тебе зажимал? — спрашиваю.
— А чтоб тебя испугать. Чтоб ты подумал, будто я умерла, и меня пожалел. Теперь-то ты уж точно ребеночков со мной станешь делать.
Дура — она дура и есть.
Решил я тогда вмазать ей как следует по ее тощей дурацкой шее, но не вмазал. Потому что как раз в этот момент на меня нашло вроде как просветление. Даже не знаю отчего — то ли от силы чувств после всего, что мы с козявкой пережили, то ли от чего-то еще, но в этот момент я почему-то враз вспомнил то место, где мы тогда с козявкой сидели. Мы с Тимуркой как раз на этом месте вот так же сидели и как пройти домой думали, а чтоб крюка через Литвиновку не давать, угол срезать решили и пошли к деревне наискосок, я и сейчас прекрасно помнил дорогу.
Поэтому и не вмазал.
Я в ту сторону рукой козявке показываю, куда мы с Тимуркой шли, и говорю:
— Я вспомнил. Вон туда нам надо идти.
Козявка упрямится.
— Да ты что, — говорит. — У нас же теперь эта штука есть, на которой они по рельсам ехали, мы же вмиг на ней до твоей Литвиновки доберемся. Так же быстрее!
Я отвечаю:
— А так — короче!
На самом деле я не знал, короче или не короче, вроде одинаково пешком, что отсюда, что от Литвиновки, но от Литвиновки дорогой идти, а здесь дороги никакой нету, еще когда на дорогу выйдем. Так что получилось, права козявка, а не я и надо пробираться к Литвиновке на дрезине. Но я опять повторяю:
— Так короче.
И дурацким смехом смеюсь.
— Так короче, так короче, так короче!
Заклинило меня на этих словах, я уж и сам не хочу их повторять, да и вообще решил на дрезине, но смеюсь и все повторяю:
— Так короче. Так короче. Так короче!
Уже и смысл их потерялся, уже кажутся те слова мне какой-то фамилией иностранной, то ли Таккороче, то ли Такко Роче, а я все говорю их и говорю, а как скажу, мелькает на секундочку какая-нибудь картинка — или дяди-Витина голова в лужу катится, или моя мама прекрасноголая на полу вагона лежит. И никак не остановлюсь.
Я рукой козявке показываю, мол, пойдем к дрезине, а сам все смеюсь и повторяю со смехом:
— Таккороче-таккороче-таккороче!
Словно заклинание какое-то дьявольское.
Козявка смотрит испуганно, но держится за меня и ведет меня к дрезине, хромает. А я уже и себя не помню.
Немного я очухался, когда мы на дрезине уже к Литвиновке подъезжали, задом наперед. Козявка молодцом, сама разобралась с управлением, без меня. Правда, там и разбираться-то нечего, простой пульт. Вкл-выкл, взад-вперед, быстрее-медленнее и тормоз — вот и все кнопки. Там еще другие были, но мы на них не обращали внимания.
— Нормально? — говорит козявка.
— Нормально.
Но в голове еще долго стучало, спасибо, что без картинок:
— Таккороче-таккороче-таккороче…
Когда к Пестимьянову шли, голова уже не болела, но насморк остался, и озноб, и кашель, и в груди хрипело, а главное, слабость, и так хотелось в постельку и чего-нибудь горячего выпить, да хоть бы и на дороге прилечь, на дороге такая мягкая пыль была, но ничего не поделаешь, мы же помнили, что взрывы — завтра.
Да и по-любому нельзя было не идти, потому что у козявки еще хуже нога разболелась и сильно распухла, так что той ногой она босиком шла. Я не знал, что у нее с ногой, подозревал, что там трещина, кроме вывиха, или вывих не до конца вправил, ну, маленький я еще и в медицине не разбираюсь. Так что слабость не слабость, а все равно время от времени ее на закорках нес, хоть она и говорила: «Не надо, ты сам больной». Упрямая такая! Но нога у нее, кажется, очень сильно болела.
Пестимьяново я узнал по церкви, та около кладбища стоит, от домов через поле. Попа-то у нас не было, пустая церковь стояла, мы туда с Тимуркой рыжим играть ходили в монаха и разбойника, это он такую игру придумал.
Я козявку за землю спустил, смотрю.
— Вон оно, — говорю — наше Пестимьяново. Дошли мы.
Тут мы сели на дорогу и в голос заревели, как маленькие.
Когда мы наконец дошли до деревни, оказалось, что ее кто-то сильно пограбил. Хотя у нас и грабить-то нечего, если только у того богатого геморроя. Двери выломаны, замки сорваны, иногда окна разбиты — кто-то на славу здесь погулял. И всех собак постреляли, так и лежали, кто на улице, а кто во дворах. Лошадей и коров не было, увели. Куры, правда, остались.
Я — домой, а дома полный разгром, и компьютер наш большой утащили. Маленький-то еще на перроне бандиты отняли. Я к тайничку своему под порогом, второй ножик оттуда взял, а медаль оставил (у меня там медаль лежала, нашел), потом в доме порылся, миску нашел, пару ложек, котелок солдатский от папы, картошку с полу собрал, луковку. Трав маминых с подоконника взял и разорванную упаковку бинта. Все. Если 6 я себя хорошо чувствовал, то и по другим бы домам прошелся, потому что теперь в деревне все наше стало — мое и козявкино, только сил не было, завязал все в узел из старой маминой юбки и пошел к дому богатого геморроя, где меня козявка ждала.