его высохшей головы, извивалась над Питером невесомыми щупальцами. — Тебя забудут.
Джерри с трудом повернул голову, не зная, что можно на это ответить. Шея немилосердно болела. Рядом с ним никого не было. Он стоял один на краю крыши, над сожранным городом, над полными ужаса воплями, над мёртвым Архипом. От рук пахло гнилью и кровью. Тучи рассеивались, обнажая бледное небо, обещавшее очередной день, как две капли воды похожий на предыдущий. Мир снова погружался в сон.
— Пошёл нахер, — сказал Джерри в пустоту. — Пидор.
Прежде, чем прыгнуть, он вытер со щёк слёзы.
Ничего страшного, Хали не обмелеет.
Максим Кабир
Каркоза
Максим Кабир, "Каркоза", 2020
Иллюстрация Ольги Мальчиковой
«Король грядёт».
Перелешин обернулся, провожая взглядом русскоязычную надпись на грязной стене, кислотно — жёлтые буквы, кириллицу, затесавшуюся среди агрессивных граффити. Представил поочерёдно Элвиса Пресли, Людовика XIV и тыловую фигуру на шахматной доске. Гугл извещал, что во время гражданской войны Каркоза приютила множество выходцев из Российской империи. Может, это потомки белоэмигрантов расписывали бетон монархистскими лозунгами?
Поезд замедлял ход. За окнами плыла пустынная платформа. Небо затянуло серым мороком, утро развесило полотнища тумана, как рыбаки — сушащиеся сети. В призрачном неводе застревали голуби. За щелястым забором горбились технические постройки — бастарды архитектуры, переплетались рельсы. Редкие пассажиры поковыляли с баулами в тамбур. Перелешин навьючил рюкзак.
Его посетила странная мысль: сейчас пейзаж растает в дымке, окажется миражом и поезд покатит дальше, не останавливаясь в несуществующих городах. Но голос из динамиков объявил о прибытии, состав замер, зашипели двери. Перелешин выпрыгнул на перрон, убеждаясь в реальности Каркозы, холодной и мрачной.
Внутри вокзал был самым обыкновенным. С магазинчиками, фастфудом, полицейскими в бронежилетах. Перелешин прошёл его насквозь и очутился на широкой площади, мощёной булыжником. В центре торчал неопознанный памятник. Голову гранитной скульптуры укутывал полиэтиленовый мешок, защищающий от дождя и неистребимых птиц. Голуби покрывали брусчатку сизой массой, шуршали и клокотали. Глядя на их копошение, на щедрые россыпи помёта, Перелешин почему — то подумал о слизнях. Но разве бывают пернатые слизни?
Как и большинство зданий в городе, вокзал был построен на излёте девятнадцатого столетия: серая глыба, старающаяся, будто разведчик в чужом государстве, не привлекать внимание. К остановке подъезжал автобус, такси припарковались у обочины, но Перелешин решил прогуляться. Загрузившаяся карта подсказала путь. На север, вихляя по зигзагам зебр и прямо, прямо.
Впечатление о Каркозе складывалось от перекрёстка к перекрёстку. Экстерьер: классицизм с вкраплениями ар — нуво, гробовая серьёзность приземистых зданий и отчаянно неуместные высотки банковского квартала на горизонте. Мусор в канавах, фантики, пивные бутылки. Ветер откинул ячеистую ткань с фасада ремонтируемого дома, под ней скалились устрашающие маскароны.
Люди были ненамного приветливее гаргулий. Помятые лунатики на поводках выгуливаемых псов. Фауна: голуби, голуби, голуби, тщедушные домашние собаки, мышка, тянущая кусок булки к подвалу, снова голуби. Ароматы: мокрый асфальт, выпечка, гниющие овощи, сажа.
Тревел — блогеры рекомендовали посещать город весной, когда цветут вишни и не портить впечатление зимними визитами. Поздний март в Каркозе не отличался от позднего ноября. Перелешин продрог до костей и заскочил погреться в «Ашан», сумрачный и унылый, как и весь город. Чужак бродил вдоль стеллажей, пока подозрительный охранник не упал на хвост. Пришлось поторопиться. Темнокожий кассир пробил сэндвич и стакан горячего кофе.
У Каркозы появился вкус: не только мороси, но и дешёвого бодрящего напитка.
Отель располагался в обветшалом здании времён Второй империи. Винтовая лестница пронзала этажи, как шампур — свинину. Выглядели инородными придатками домофон и пластиковый аквариум с компьютером и помятым портье. Зарегистрировавшись, получив пластиковую карту и пароль от вай — фая, Перелешин вскарабкался на последний, шестой этаж. Едва разминулся с выселяющимся постояльцем.
Паркет скрипел, предупреждая обитателей скученных комнатушек о прибытии жильца. За полтора века здешние тени приобрели повадки пауков. В плафонах умерло не одно поколение тараканов, их высохшие останки просвечивали сквозь матовое стекло. Перелешин отпёр дверь и сунул пластину в щель справа от входа. Лампы озарили каморку, вмещающую кровать, подвесной телевизор и вешалку. Золотистые ромбы на обоях — шик Прекрасной эпохи. Дверца ванной запустила ревущий вентилятор вытяжки. Перелешин умылся, морщась от шума. Перелез через кровать, чтобы выглянуть в окно. По пустынной улице бомжиха катила тележку. Походка женщины была какой — то неправильной, птичьей, словно женщину воспитали аисты.
В стенах булькали трубы. Пахло варёной капустой и стиральным порошком.
Перелешин вынул кошелёк. Из кармашка ему улыбнулась Соня. Дочь позировала возле башни «Эшколь» накануне поступления в университет. Синее платье, счастливая мордашка. В армии она похудела, повзрослела, завела новых подруг. Исчезли подростковые прыщи, очертились скулы. Возвращаясь из гарнизона на выходные, она привозила в отчий дом свет. Море света.
В сумерках пасмурного утра Перелешин прижал фотографию к губам.
Его хрупкая, его замечательная девочка и холодная неживая Каркоза казались несовместимыми. Как беспроводной интернет в доме с привидениями. Как архаичное слово «грядёт» на бетоне.
— Где же ты? — спросил Перелешин. Простонал. За стеной хрипло закашляли.
Тень на обоях очертаниями напоминала висельника. Труп вынули из петли, а тень сохранилась в назидание будущим жильцам. Перелешин нашёл пульт. Загорелся экран, оглушительно загрохотали взрывы. По коже побежали мурашки. Заныло плечо, рассечённое рубцом, где белая кость вылезла наружу из мясного плена. Перелешин судорожно выключил телевизор.
Он сидел на краю кровати, стиснув зубы и кулаки, и гадал: когда всё началось?
Эту историю можно начать с граффити на подъезде к Каркозе или десятком иных способов.
Например: Михаил Перелешин родился весной 1970 года, одновременно с актрисой Умой Турман и едва не умер в тот же день. Пуповина пережала горло, словно удавка и он стал багровым. Мать так часто пересказывала эту историю, что, кажется, он помнил, как всё было. Помнил рыжие усы акушера.
Вот другой вариант: Перелешину десять, он понурился в директорской приёмной. Щёки исцарапаны, колени сбиты; предвкушая порку, он жалеет, что не задохнулся в младенчестве и утешается тем, что Савельев выглядит не лучше. Уж разукрасил он его! Мама пререкается с родителями Савельева. Дома она всыплет сыну ремня, но в школе будет защищать непутёвое чадо до последнего.
«Ваш мальчик назвал Мишу словом на букву «ж». Откуда он знает это слово?»
«Жопа?» — Отец Савельева притворяется, что не понимает. Но он понимает.
«Жид», — чеканит мама.
Вот музыкальный вариант: Перелешину двенадцать и он слушает пластинку «Deep Purple». На пластинке чудища Босха и грешники в аду. Или: шесть лет спустя, наглый и хмельной, врывается в гримёрку