Читать интересную книгу Кислородный предел - Сергей Самсонов

— Ну, — говорит он, — раздевайтесь, милая. Что не устраивает в вашей замечательной груди?

— Ой, а откуда вы? Ведь я ни слова. Ну, ясно, ясно, вы такой. Ну как бы вот, — заявляет она, стянув через голову майку, — не без некоторого самодовольства и в то же время капризно выражая едва уловимое недовольство собой, недовольство, как бы равное отклонению природной формы от желаемого порнографического идеала.

— Ну и как бы и какие, — отвечает ей в тон Мартын, — претензии к изготовителю? Куда уж впечатляюще? — указательным и средним он смещает грудь сперва в медиальном, а потом в латеральном направлении. При виде оголенной молочной железы он оживляется не больше, чем сутенер или гомик. «Жар холодных чисел» без чувственного взмыва в чреслах, без пожара в крови. — Ну да, она несколько низко лежит, — соглашается он. — Ну и что?

— Ну и вот. Как бы больше. Я все уже решила, отговаривать бессмысленно. Под железу, Мартын Иванович. Да я уже все знаю про импланты, знаю — совсем не меньше вас. Что и детей, и грудью можно, и что на рак никак не повлияет. Ну вы же сами знаете, что мне ничто не помешает.

Детей этого поколения не волнуют целесообразность, совершенство — только «апгрейд». Сломав перегородку между виртуальным и реальным миром, они сами себе Лары Крофт и себя неустанно «прокачивают». Образ возможности неослабно влечет их к себе, и тут для них не существует разницы между новым ай-фоном и собственным телом. Если это доступно — наращивай, утяжеляй, натягивай, делай более весомым и упругим, пусть это и нарушит гармонические очертания твоего от природы ладного тела.

— Ну зачем-зачем… А это, извините, как бы и не ваше дело. Вот я пришла, и значит, делайте. Ну вам-то что? Может, я извращенка? Может, я в порнозвезды хочу? — выдает она в запале, с абсолютной точностью подтверждая «больше, чем догадку» Нагибина о ее мотивации. — Да. И вот еще.

— «И вот еще» я тебе делать не буду.

— Так вы еще не знаете, про что я.

— Нос, нос тебе не буду делать. Ни выпрямлять, ни вздергивать — вообще ничего. Я все уже решил — отговаривать бесполезно.

— Ну, горб же, горб, — гнусит она, кривится, гладя спинку. — Горбатая гора, Мартын Иванович. Ну, а вот это что?

— Это — ты, понимаешь, ты. Четыре миллиарда баб на нашем шарике, а это — только ты. Ну а ты кого хочешь, чтобы я из тебя? Алин, — говорит он Душевиц, — кого она хочет, чтобы я из нее вылепил?

— Ой, ну, Мартын Иваныч, ну, конечно. Джессика Альба. Если нос без горбинки и вздернуть немного. Приблизится к облику.

— Ну так вот, — говорит Нагибин, — никакой такой Альбы из этого замечательного клюва я лепить не буду. Дурочка, вот ты такая, какая есть сейчас, запоминаешься. На тебя мужик смотрит, и у него твой облик подпечатался в подкорке, на сетчатке, он тебя во сне видит. Вот этого горба, его касаться хочется.

— Как?

— Так. А ты себе что хочешь? Ноль без палочки. Ничего не выражающую пустоту вместо лица. Мужик посмотрел и забыл.

— Ну, Мартын Иванович, мне, может, все-таки самой решать?

— Решай, решай. Но только вон, за дверью. Иди к другому — сделает тебе.

— Но ведь не так, как вы. Я у вас хочу… Ну, не устраивает, дискомфорт. Как будто он чужой какой-то.

— Чужим будет сделанный. И ты придешь ко мне и будешь просить: верните мне тот, твой нынешний. Но только это будет невозможно. Итог подводим, — говорит Мартын. — Нос я не трогаю ни при каких. Отказываю. Что до груди, то если хочешь, сделаю. Но только знай одно: такой как ты сейчас, как в этом возрасте, такой же сильной, молодой, здоровой и красивой ты больше не будешь никогда. Все знаешь про импланты? А импланты — для дряхлых, увядших старух, импланты для тех, у кого железа начала атрофироваться, разрастаться, сползать, перерождаться на клеточном уровне, превращаться в кисель под растянутой кожей. Протезы, понимаешь? Костыли. Для немощных. Такие же, как вместо отрезанной ноги или отнявшейся руки. Суть одна. И что ты просишь — отрежьте то, что есть, красивую, свою, и замените мне ее протезом. Ты как будто запускаешь прежде времени процесс старения. В девятнадцать-двадцать лет начать стареть — ты этого хочешь? Вот пройдет десять лет, тогда будет смысл, и мы с тобой вернемся к этому разговору. Так что иди, подумай, взвесь, реши, а так ли уж тебе на самом деле хочется туда, в царство старости и немощи. И через пару дней определишься. Ну все, давай, удачи.

— Правильно говорит Марк Семенович, — усмехнулась Алина, — что если бы вы не отказывали каждой второй моложе двадцати пяти, то были бы давно миллионеров.

— Ты знаешь, я готов на многое, — ответил Мартын, — но только не на преступление против естества. Ты знаешь, какое наставление мне дал отец? Единственное? «Гони молодых и здоровых». Если нет чудовищного шнобеля и ушей — локаторов, гони. Как там наша сегодняшняя истеричка?

— Все, готовим. Ой, вам уже почти пора. Хотите чаю?

— Ну ты поставь — закончим и попьем.

В каждой шутке есть доля… Нагибин работает быстро там, где другим понадобится два часа, справляется минут за сорок. В тесной комнатке он раздевается и вскрывает герметичную упаковку нового комбинезона. Облачается, берет из стопки шапочку и кричит:

— Алин! А нормальные ватно-марлевые?

Новых, современных масок он не признает — тяжело дышать.

Эта, последняя, — безвозрастная истеричка, губастая блондинка с жирной глазировкой многократно подтянутых щек — элементарно добила его ребячески-капризными обертонами высокого, вымогающего сочувствие голоска. «Скажите, Мартынчик, а нельзя не через рот?» — принялась вчера канючить жалобно. — «А что вас смущает?» — похабник Нагибин едва удержался от сальности и принужден был терпеливо объяснять, что этот способ поднакостничной препаровки наименее травматичен и отек исчезает значительно быстрее. Мало того, эта дура настояла на прямом репортаже из Мартыновой операционной, оказавшись не банальной идиоткой, а идиоткой-экстремалкой: она именно со съемки своего волшебного преображения собиралась начать восхождение на эфирный олимп, надеясь сызнова проникнуть в сетку федерального вещания. Многие вещи в современном восприятии искажены: неужели зрелище желтого от дезинфекции лица, непристойно разверстой пасти с торчащим из нее эндоскопом и, наконец, производимая по верхней челюсти отслойка кровоточащих тканей — это то, что непременно привлечет к ней всеобщее сочувствие и обожание?

Нагибин входит в операционную. Здесь его ожидают Касьянов, несущий бессменную вахту у своего аппарата, стажерка Вика Постникова, бессменно ассистирующая последние два года Нагибину Алина и Ира Громова, с которой он стоит последние двенадцать лет.

Нагибин поднимает руку, всех приветствуя, кивает Алине, чтобы та включила лазерный проигрыватель, и под северное сияние пяртовской Tabula Rasa они начинают. «Доску» он слушает не чаще одного раза в два месяца, так сбивают Мартына с нарезки тембровые вспыхивания препарированного пианино и таким ментоловым холодом обжигает мозг момент молчания между пульсациями струнных.

Продольные разрезы в волосистой части головы и височную отслойку с четкими границами Нагибин кивком доверяет Алине и с учительской гордостью наблюдает за тем, как изящно, споро и безгрешно-точно движется она. Затем, когда диссекция завершена, под плечи воскрешаемой звезды подкладывают валик. Мартын, придерживая пальцем верхнюю губу богини, спускается на три — не больше и не меньше — миллиметра ниже свода и делает разрез иглой монополярного коагулятора на слизистой отростка от второго до шестого зуба. Затем он вводит эндоскоп от Wolfa и ретрактор с осветителем в разрез, и на цветном мониторе взору его открывается налитое полупрозрачным алым и багровым трепещущее дно колодца, и на секунду сообщается ему оптический обман: как будто там, на самом дне, шевелится текучее, изменчивое первовещество, но взгляд его мгновенно утрачивает эту ненужную расфокусированность, и вот уже Нагибин смотрит с упрямой однозначностью и без фантазий, без галлюцинаций выделяет грушевидное отверстие, пучок, жевательную мышцу, скуловую кость, передние две трети скуловой дуги. От свода верхней челюсти, проворно двигаясь под кожей, которая осталась целостной, Мартын доходит до тревожного орбитального края. Изогнутым на девяносто градусов распатором он отделяет орбитальный край от уровня нижнеглазничного отверстия до латеральной связки. Спускается вглубь на пять миллиметров — на дно. Тормоза в его крупных мускулистых кистях очень мощные. Теперь все то же самое, но справа.

Закончив с двусторонней препаровкой, он замечает, что музыка вновь вернулась к началу, Silentium, отгорев, погаснув, опять неслышно перешло в беременную вечностью, начальную Ludus. Уж если кто и станет первооткрывателем, поймавший пресловутую частицу Бога, уж если кто уже и стал им, в сущности, так это Пярт — его ненастоятельно немеркнущее минорное трезвучие и есть тот самый баснословный Хиггсов бозон, не то чтоб придающий материи массу, а скорее, всеобщему существованию смысл.