Чэпмэн рассмеялся. Он прекрасно его помнил. Там они в последний раз отведали первосортного виски на пути в верховья Миссури.
Джон Фицджеральд не слышал ругани и криков в салуне Форт-Аткинсона. Он весь ушел в свои карты, поднимая их с замызганной столешницы. Туз... Возможно, мне повезёт... Пятёрка... Семёрка... Четвёрка... и тут - туз. Есть! Он окинул взглядом стол. Льстивый лейтенант с большой стопкой монет сбросил три карты и произнес:
- Беру ещё три и ставлю пять долларов.
Маркитант сдал ему три карты.
- Я пас.
Крепкий лодочник сбросил одну карту и придвинул пять долларов к центру стола.
Фицджеральд сбросил три и оценивал своего соперника. Лодочник был идиотом. Он, скорее всего, ждал одну карту для стрита или флэша. Лейтенант, по всей видимости, держал пару, но не выше, чем его тузы.
- Принимаю и увеличиваю ставку вдвое.
- Это на какие же деньги ты увеличиваешь вдвое? - спросил лейтенант. У Фицджеральда кровь прилила к лицу и привычно застучало в висках. Он уже спустил сто долларов. Всё до последнего пенни из той суммы, что выручил за продажу пушнины маркитанту. Фицджеральд повернулся к маркитанту.
- Ладно, старик, я продам тебе оставшуюся половину бобровых шкур. По той же цене - пять баксов за шкуру.
Никудышный игрок, маркитант был ушлым торговцем.
- После полудня цена упала. Я дам тебе по три доллара за шкуру.
- Ах ты сукин сын! - прошипел Фицджеральд.
- Называй меня как хочешь, - ответил маркитант. - Но это - моя цена.
Фицджеральд вновь посмотрел на напыщенного лейтенанта и кивнул маркитанту. Маркитант отсчитал шестьдесят долларов из кожаного кисета, сложив монеты стопкой перед Фицджеральдом. Джон подвинул стопку в десять долларов к центру стола.
Дилер сдал карту лодочнику и по три Фицджеральду с лейтенантом. Фицджеральд взял карты. Семёрка... Валет... Тройка. Вот дерьмо! Джону не удалось сохранить бесстрастное выражение лица. Подняв глаза, он увидел, что лейтенант пристально смотрит на него. Уголок рта лейтенанта насмешливо подергивался.
Ах ты ублюдок. Фицджеральд подтолкнул оставшиеся деньги в центр стола.
- Поднимаю на пятьдесят долларов.
Лодочник присвистнул и бросил карты на стол.
Взгляд лейтенанта медленно перешел от кучки монет в центре к Фицджеральду.
- Это целая куча денег, мистер... как вас там, Фитцпатрик?
Фицджеральд едва сдерживался.
- Фицджеральд.
- Ах, да. Простите, Фицджеральд.
Фицджеральд смерил лейтенанта взглядом. Он спасует - пороху не хватит.
Лейтенант держал карты в одной руке, а другой барабанил по столу. Он наморщил губы, отчего его усы опустились еще ниже. Лейтенант раздражал Фицджеральда, в особенности его взгляд.
- Принимаю вашу ставку, - произнёс лейтенант.
У Фицджеральда засосало под ложечкой. Лицо его напряглось, когда он вскрыл пару тузов.
- Пара тузов, - сказал лейтенант. - Что ж, они побили бы мою пару, - он бросил на стол пару троек. - Да вот только у меня ещё одна, - лейтенант кинул на стол третью. - Полагаю, вы закончили сегодняшний вечер, мистер Фитц-как вас там, если только добрый маркитант не купит ваше маленькое каноэ,- лейтенант потянулся к груде монет в центре стола.
Фицджеральд выхватил с пояса разделочный нож и вонзил его в руку лейтенанта. Тот завопил, когда нож прибил руку к столу. Фицджеральд схватил бутылку виски и разбил её о голову несчастного лейтенанта.
Он уже собирался вогнать разбитое горлышко лейтенанту в глотку, как два солдата внезапно схватили его сзади и повалили на пол.
Ночь Фицджеральд провел в караулке. Наутро он предстал в кандалах перед майором в большой столовой, которую приспособили под зал суда.
Майор пустился в пространные, высокопарные и утомительные речи, которых Фицджеральд не понимал. Тут же находился и лейтенант, держа руку на окровавленной перевязи. Майор допрашивал лейтенанта примерно полчаса. Затем он допросил маркитанта, лодочника и трёх других свидетелей из бара. Фицджеральд находил всю процедуру комичной, поскольку не намеревался отрицать, что пырнул лейтенанта ножом.
Спустя час майор приказал Фицджеральду подойти к судейскому столу, которым, как понял Фицджеральд, являлся стол, за которым сидел майор.
Майор вынес приговор.
- Военно-полевой суд признает вас виновным в нападении. Вы можете выбрать из двух видов наказаний - пять лет тюрьмы или три года службы в армии США.
В этом году дезертировала четвёртая часть личного состава гарнизона. Майор пользовался любой возможностью пополнить ряды своих войск.
Для Фицджеральда выбор был очевиден. Он уже видел караулку. Нет сомнений, что он оттуда сбежит. Но служба в армии - куда более легкий способ сбежать.
Позже в тот же день Джон Фицджеральд поднял правую руку и принес присягу на верность Конституции Соединенных Штатов Америки как новобранец шестого пехотного полка армии США. До тех пор, пока не подвернется возможность побега, Форт-Аткинсон будет его домом.
Хью Гласс привязывал к лошади тюк, когда увидел, что к нему через двор направляется Джим Бриджер. До сих пор мальчишка старательно его избегал. Но сейчас как походка, так и его взгляд были тверды. Гласс бросил свое занятие и смотрел на приближающегося парнишку.
Подойдя к Глассу, Бриджер остановился.
- Я хочу, чтобы ты знал, я сожалею о содеянном, - он сделал паузу, прежде чем добавить: - Я хотел, чтобы ты это знал, прежде чем уедешь.
Гласс открыл было рот, но остановился. Он постоянно думал, подойдет ли к нему Бриджер. Хью даже думал о предстоящих словах мальчишки, отрепетировал в уме длинную лекцию. Но сейчас, когда он смотрел на него, тщательно продуманные слова ускользнули. Хью испытал неожиданное чувство, странную смесь жалости и уважения.
Наконец Гласс просто сказал.
- Иди своей дорогой, Бриджер.
И повернулся к лошади.
Час спустя Хью Гласс и три его спутника выехали из форта Бигхорн, направившись к Паудеру и Платту.
Глава двадцать третья
6 марта 1824 года
Последние лучи солнца держались только на вершинах самых высоких холмов. Гласс наблюдал, как они таяли. Эту интерлюдию, переход от дневного света к ночной тьме, он почитал так же свято, как воскресенье. Закатившееся солнце унесло с собой всю суровость равнины. Стих завывающий ветер и воцарилась безмятежная тишина, казавшаяся невообразимой для такого простора. Цвета тоже поменялись. Яркие дневные краски смешались и расплылись, смягченные нежными тонами сгущающейся пурпурной палитры.
Игра красок царила в столь необъятном просторе, что казалась божественной. И если Гласс верил в бога, то тот, несомненно, пребывал в этой обширной восточной равнине. Не физически, а как идея, нечто за пределами способностей человека к понимаю, нечто большее.