Читать интересную книгу История военного искусства - Ганс Дельбрюк

 Исход сражения, следовательно, зависел в большинстве случаев от того, удалось ли наступающему выиграть фланг противника и довести до него свои линии сколько-нибудь нерасстроенными; далее, надо было, чтобы атака являлась по возможности неожиданной, ибо в противном случае неприятель мог успеть образовать новый фронт.

 Насколько все это удастся выполнить, в значительной мере зависело от условий местности, которых полководец наперед не знал, да и не мог сразу охватить; а когда прибегали к покрову ночи, то войскам было трудно ориентироваться в темноте.

 Качественное превосходство пруссаков над их противниками не в малой степени опиралось на то, что благодаря своему более интенсивному обучению и более высокой дисциплине, они легче могли справляться с этими затруднениями. Поэтому-то Фридрих и решился выдвинуть положение, что если фланговый маневр удался, то 30 000 человек могут вести бой против 100 000; фактически ему и удалось при Сооре и Лейтене опрокинуть таким способом значительно превосходящие его силы.

 Но рассчитать заранее сколько встретится благоприятных и неблагоприятных условий, было невозможно.

 Австрийцы лишь потому потерпели неудачу при Хотузице, что они слишком долго задержались на выполнении своего ночного марша. Пруссакам ночной марш, приведший их к Гогенфридбергу, удался.

 Чисто счастливой случайностью явилось для пруссаков то, что под Кессельдорфом они атаковали саксонцев до прибытия австрийцев.

 Под Ловозицем австрийцы, собственно говоря, выиграли сражение, и победа осталась за пруссаками лишь потому, что Броун, не заметив и не доведя до конца своего успеха, ночью отступил.

 Под Прагой Даун двигался со своей армией на соединение с главными силами. Передовые отрады корпуса Пуебла во время сражения уже подошли к месту боя в тылу у пруссаков на расстояние полутора миль. В корпусе было до 9 000 человек, и он смог бы решить колеблющийся исход боя не к выгоде пруссаков.

 Под Лейтеном цепь холмов дала возможность пруссакам скрыть обход левого крыла австрийцев, а под Колином это оказалось невозможным.

 Под Цорндорфом отдельный корпус русских в 13 000 человек находился на расстоянии двух переходов от поля сражения и легко мог соединиться с главными силами русских.

 Под Кайем пруссаки могли бы победить, если бы колонна под командой генерала фон Каница, которая широкой дугой должна была обойти русских с юга, смогла бы переправиться через речку Эйзенмюленфлис.

 Под Кунерсдорфом королю вполне удалось подвести свою армию во фланг русским, но это преимущество было утрачено, так как местность представляла затруднения для атаки, которых король не предусмотрел, отчасти и не мог предусмотреть заранее.

 Под Торгау все зависело от совокупного действия двух совершенно отделенных друг от друга частей армии: одной - под командой короля, другой - Цитена; лишь в самую последнюю минуту начало осуществляться совместное действие.

 Остановимся здесь, дабы уяснить себе специфическое величие прусского короля. Когда генерал Леопольд фон Герлах прочитал "Историю Пруссии" Ранке, он записал в своем дневнике за 1852 г. (I, 791): "Часто стратегия Фридриха поражает своей слабостью, но имеет и очень блестящие моменты". То, что Герлаху представлялось изумительной слабостью, составляет существо стратегии измора, понимание которой для солдата XIX столетия было утрачено. Тот, кто не умеет смотреть на короля с этой основной точки зрения, фактически не может уклониться от того, чтобы не произнести над ним обвинительный приговор. В совершенный тупик попадают те, кто считает Фридриха принципиальным сторонником стратегии сокрушения; для них будничный Фридрих, за исключением немногих редких моментов, должен рисоваться слабым человеком, не решающимся ни продумать, ни осуществить собственных принципов. Лишь тот в полной мере может познать все величие Фридриха, кто в нем видит представителя стратегии измора. В оценке значения сражения, как мы видели, между ним и его современниками нет никакой разницы. Он, безусловно, всю жизнь держался взглядов стратегии измора, но в зените своей военной карьеры настолько приблизился к полюсу сражений, что могло создаться представление, будто он является приверженцем стратегии сокрушения и предтечей Наполеона. Этим думали его окружить особым ореолом славы, на самом деле этим дают ему чрезвычайно невыгодное освещение. Чтобы действовать по принципам стратегии сокрушения, необходимы известные предпосылки, которые не имелись налицо ни в структуре его государства, ни в структуре его армии; на каждом шагу Фридрих поневоле отстает от требований стратегии сокрушения. К нему прилагают масштаб, который совершенно к нему не подходит и который даже в самые великие моменты его жизни рисует его мелочным и ограниченным, а позднейшие его годы должны быть изображены как отказ от самого себя. Поставленный же в надлежащую рамку и на подлинную почву стратегии измора, он являет нам живой образ небывалого величия. В самом существе стратегии измора заложен, как мы видели, неустранимый момент субъективности; я считаю себя вправе утверждать, что стратегия Фридриха была субъективнее стратегии какого-либо другого полководца всемирной истории. Он то и дело запрещал своим генералам собирать военный совет; когда он передал генералу Дона командование армией против русских, он подтвердил этот запрет даже под страхом смертной казни (письмо от 2 августа 1758 г.). В военном совете, думал он, всегда одерживает верх более робкая сторона. А он требовал, чтобы делали ставку даже на неизвестность. Такое решение всегда будет носить личную окраску и оно должно быть субъективным. Военный совет всегда слишком робок, так как он объективен.

 Если допустимо здесь сравнение с изобразительным искусством, то мы позволим себе напомнить, что XVII и XVIII вв. были эпохой барокко и рококо, в которых фантазии дозволяется работать во всей ее необузданной субъективности, в то время как классическое искусство держится объективных форм. Это не дает права назвать Фридриха героем в стиле рококо, ибо такой эпитет связан с представлением об известной вычурности и художественной мелочности, совершенно неуместных в данном случае. Скорее, такое определение подходило бы к французским полководцам времен Семилетней войны. В отношении Фридриха это сравнение указывает лишь на полное отсутствие схематизма, характерное для его деятельности как полководца. Его решения определяет не естественная необходимость, а исключительно свободная личная воля. Вместо широкого вторжения с разных сторон в Богемию он мог бы в 1757 г. держаться и оборонительного образа действий, предоставляя инициативу противнику. Он не раз мог бы перейти в наступление, когда он этого не делал185, и мог бы отказаться от наступления под Ловозицем, Цорндорфом, Кайем и Кунерсдорфом. Формально, правда, то же самое можно сказать о решениях Наполеона, но фактически последние определялись внутренним законом, который с логической необходимостью ведет к цели. Чем сильнее влияет субъективный момент на обдумывание, предшествующее решению, тем бремя ответственности тяжелее, тем труднее бывает принять решение. Сам герой ощущает свое решение не как результат рациональной комбинации, а, как выше было сказано, как вызов судьбе, случаю. Нередко исход столкновения складывается против него. Но если он проявил величие своего характера в дерзости принятого им решения, то ему еще более пришлось его проявлять в той стойкости, с которой он противостоит несчастью.

 Если сравнить Фридриха с его непосредственным предшественником, принцем Евгением, то полководческий путь прусского короля гораздо более изобилует превратностями судьбы; у принца Евгения мы наблюдаем известную упорную последовательность развития, обостряющуюся за целые годы лишь к самым крупным моментам его карьеры; а у Фридриха мы видим иной раз четыре больших сражения в течение одного года: Прага, Колин, Росбах, Лейтен, с чередующимися победами и поражениями; перенесение последних заслуживает еще большей славы, чем сами победы. Нет сомнения, что попытка взять в плен в Праге всю австрийскую армию вела к перенапряжению сил и что атака вдвое сильнейшей австрийской армии на ее превосходной позиции под Колином являлась актом безумной отваги. Однако и победы и поражения такого рода имели моральное значение, выходившее далеко за пределы непосредственных военных результатов и почти от них не зависящее. Это - то огромное уважение, которое Фридрих внушил неприятельским полководцам. Почему они так редко пользовались теми благоприятными случаями, которые Фридрих неоднократно им предоставлял? Они на это не решались. Они ждали от него решительно всего. Если вообще двухполюсной стратегии присуще, что к крупным решениям приступают лишь с большой осторожностью, то эта осторожность у главного противника Фридриха, Дауна, доведена была до боязливости, когда он знал, что против него стоит сам король. Война - не шахматная игра; война - это борьба в такой же мере физических сил, как сил моральных и интеллектуальных. Если проследить даже кампании Фердинанда Брауншвейгского против французов, то замечается, насколько этот ученик фридриховой школы превосходит своих противников одним уже высоким стратегическим мужеством, смело идущим на риск, от которого противник уклоняется. В 1759 г. Фердинанд имел 67 000 против 100 000; в 1762 г. - 82 000 против 140 000, и все же он устоял. Сражения - менее значительны и не столь кровопролитны, в остальном же наблюдаемые здесь контрасты совершенно те же, что и на главном театре войны, где Фридрих вел борьбу с австрийцами и русскими. Его современники с его братом принцем Генрихом во главе порицали короля, нередко в самой резкой форме, укоряя его в том, что он понапрасну проливает кровь: его военное искусство состоит в том, чтобы все время драться. Французский полковник Гибер пытался доказать (1772 г.), что он одерживал победу не своими сражениями, а своими маршами186. Новейшие же писатели, наоборот, видели доказательство его гениальности в том, что он, и притом - он один из всех своих современников, правильно понял существо сражения и обращался к нему на деле. В конечном счете король признал правоту своих современников, критиковавших его: он провозгласил своего брата Генриха единственным полководцем, не совершившим ни одной ошибки; в последних своих кампаниях он отказался от принципа сражений и в своей "Истории Семилетней войны" признал метод Дауна правильным. И действительно, мы видим, что в Семилетнюю войну решение определялось не исходом сражений. Если бы Фридрих не дал сражений ни под Прагой, ни затем под Колином, не дал также ни Цорндорфского, ни Кунерсдорфского сражений, он бы легче и успешнее выдержал войну. Но это - чересчур формальное замечание. Нет спору, что избежать этих сражений было возможно, что источником их была не внутренняя, фактическая необходимость, а личное соизволение и субъективный характер полководца. Но ведь необходимы были сражения при Росбахе и Лейтене, но для полководца, дерзнувшего вступить в эти сражения, и Прага, Колин, Цорндорф, и Кунерсдорф являлись также необходимостью, правда, лишь внутренней, субъективной. "Фаэтон низвергнулся", - глумился принц Генрих после поражения под Колином. Сравнение было бы верным, если бы в этой катастрофе Пруссия действительно "пошла ко дну" и король не нашел в себе силы снова воспрянуть. Но, обладая этой силой, он не только мог дерзнуть взяться за управление солнечной колесницей, но и должен был это сделать. Он не был бы самим собою, если бы он не пытался подчинить себе судьбу. Практически это было бы выгоднее, но для него вступить в Семилетнюю войну с той скромной программой стратегической обороны, какую он стал проводить с 1759 г., было внутренне невозможно. Ведь и в 1757 г. он ее первоначально выдвигал, но, когда Винтерфельд указал ему на блестящую возможность успешного наступления, он уже не мог, он не смел уклоняться от роковых чар такой перспективы. С этой-то точки зрения надлежит понимать не только его самого, но и противоречивые о нем суждения. Наивная толпа его современников, которая видела лишь его геройские деяния, его боготворила; критики-специалисты его времени выносили ему обвинительный приговор; последующие военные историки чувствовали нелепость такого приговора, но произнесли свое оправдание по неправильной категории и тем самым запутались в неразрешимых внутренних противоречиях.