Читать интересную книгу Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев

тигровой шкуре». То есть как настоящий фанат Дальнего Востока, не сходившего тогда со страниц его произведений. Пока что отношение к автору «Голого года» чисто соревновательное: «Пильняк написал три романа и живет. / Я написал тоже около того и проживу». Но скоро их сблизит и совместная работа по организации издательства «Круг», где оба будут редакторами, оценщиками, почти партнерами Воронского. И ждал Иванова уже в Москве, куда, как Пильняк с уверенностью писал Горькому в августе 1922 г., «переезжают Никитин и Иванов, будем жить вместе, снимем дачу». Вполне понятная дружба двух близких по духу, стилю и увлечению Востоком писателей развивалась и крепла три года, вплоть до октября 1925 г. До драки в доме Пильняка Иванова с Толстым и П. Щеголевым. Увы, такое бывало. И, как правило, на почве пьянства, более или менее систематические признаки которого у Иванова явились как раз в 1922 г. Но пока об этом говорить преждевременно: слишком много к тому году произойдет в жизни Иванова событий.

Между Ивановым и Толстым с самого начала знакомства намечалась дружба. Поначалу заочная, эпистолярная: в мае 1922 г. Иванов написал ему как редактору «Литературного приложения» к журналу «Накануне» в Берлин, посылая ему рассказы «Дитё» и «Пегий берег». В письме-саморекомендации Иванов писал: «Родов буду казацких, с Иртыша (…). История жизни моей веселая и страшная». Да и «свел» Иванова с Толстым не кто иной, как еще один «казак» – Пильняк. Следующее письмо показывает, как скачут у него мысли, сколько хаотической «пильняковщины» еще в нем. А «сколь интересны сейчас люди в России, Алексей Николаевич!» – восклицал Иванов, и в этом приглашающем в Россию возгласе слышится опять же Пильняк, который так откровенно сманивал Толстого в большевистскую Россию. Ибо поездка автора «Голого года» в Берлин была явно пропагандистской. К тому времени (февраль-март 1922 г.) в столице Германии собралось невиданное количество известных и знаменитых русских писателей: Горький, Ремизов, Белый, Эренбург, Цветаева, Шкловский, И. Шмелев, И. Северянин, В. Ходасевич, М. Алданов и многие другие. И настроения у большинства были шаткие, колеблющиеся, «ренегатские»: желание вернуться на родину, пусть и «красную», преобладало, особенно после выхода примиряющего белых и красных сборника «Смена вех» (1921). Сам граф внутренне уже давно – сразу после поражения А. Деникина осенью 1919 г. в Гражданской войне – эволюционировал. Однажды выступил совместно с Пильняком, в середине 1922 г. написал знаменитое письмо Н. Чайковскому, разрывавшее его отношения с эмиграцией. Иванов, как мы знаем, начал переписку с Толстым в мае того же года. И его новый роман создавался, очевидно, под его влиянием. В письме Толстому от 8 декабря 1922 г. Иванов писал: «Работаю над романом “Северосталь”. Есть это петербургская фантастика сталелитейного завода. В феврале роман будет окончен». Но роман этот если и был закончен, то затем благополучно сожжен.

Единственным романом Иванова оставались «Голубые пески». Сам Иванов «Пески» любил, но все-таки это была только попытка романа, материалы к нему, по Пильняку. Другое дело повесть «Возвращение Будды», написанная словно в контраст «Пескам» – сжато, сюжетно, малогеройно. Точнее, здесь всего два героя: профессор Сафонов и монгол Дава-Дорчжи. А если вдуматься, то вообще один, Сафонов, неожиданно для себя соглашающийся на откровенную авантюру – сопровождать статую Будды из Петрограда куда-то в Монголию. Как только он садится в поезд, он погружается в жизнь и условия гражданской войны со всеми ее заботами, главным образом, о еде и безопасности. А вместе с этим в литературные контексты: в Дава-Дорчжи вдруг мелькает образ то ли белого офицера, то ли японского шпиона из рассказа А. Куприна «Штабс-капитан Рыбников»; поезд, едущий на Восток, включает в себя сюжет отступающего по железной дороге Колчака и его армии (особенно когда по ходу маршрута исчезает охрана статуи) – вспомним дзэн-буддийские увлечения адмирала, а также перипетии ивановского произведения – «Бронепоезд 14–69», обреченного на гибель.

Так постепенно начинает выявляться главный сюжет этой внешне авантюрной повести Иванова – неизбежность гибели (старой) культуры в лице профессора Сафонова и цивилизации в образе дореволюционного Петербурга. Но при этом без «европейской пытливости», противопоставления «безглазой дикой тьме», тоже не обойтись. В конце концов запутавшийся Сафонов горячо уповает лишь на свое сердце и волю, опьяняющую мысль, т. е. на нечто иррациональное, но в союзе с рациональным. Здесь уже важнее не статуя Будды, а золотая проволока, которой она инкрустирована и которую он похищает ради собственного спасения. Ибо его спутник, Дава-Дорчжи, переболев тифом и в бреду назвав это «новым перевоплощением», теперь озабочен вполне земными делами: досыта поесть и остаться в Новониколаевске у большевиков. Ему уже неинтересны рассуждения Сафонова о том, что его, Дава-Дорчжи, однажды поманила и опьянила Европа своей цивилизацией, а после ее упадка он вспомнил о родном Востоке, услышал «голос крови», зов на родину. Как тут не вспомнить в очередной раз рассказ «Духмяные степи» и инженера Янусова, приехавшего было на родину из Европы, но ханом себя так и не почувствовавшего. Или «Голубые пески» и драму другого «киргиза», петербуржца Балиханова, лукавого друга белого атамана Трубычева. Только здесь вместо отъявленного антикоммуниста – европейски просвещенный Сафонов, который тоже коммунистам и большевикам не верит. Но попадает не под арест и суд, как Трубычев, а в лапы спекулянтам и бандитам во главе с татарином Хазрет Нагим-беем, которые расправляются с ним и со статуей Будды, изуродовав ее. И статуя словно вопрошает: «Куда теперь Будде направить свой путь?»

Не помог упрямому профессору ни он, ни Дава-Дорчжи, ни золотая проволока, ни петроградский мандат. И читатель сей повести, мудреной и одновременно простой, остается в задумчивости: о гибели Европы и европейской цивилизации, культуры и науки она, о закате ли Петербурга – западной ипостаси России, или России в целом, разрушенной Гражданской войной? А может, эта повесть еще и автобиографическая, плод размышлений Иванова о своей судьбе и своем творчестве, где так много значат Восток, присутствие «киргизов», стоявших у истоков его жизни и его произведений, китайцев и японцев. Не без влияния новых своих друзей и соратников, уже не ровесников-«серапионов», лит. молодежи, а почти классиков, писателей из «большого» литературного мира – Пильняка и Толстого. Иванов хочет теперь новых сюжетов и характеров. Но если Пильняк был своим, «свойским» – по сходству мироощущений, стилей, темпераментов, то Толстой был несравнимо выше, глыба, скала. И если Пильняк представлял «обычную» Москву, то Толстой знаменовал собой сразу и эпоху Серебряного века, родившую лит. гигантов Блока и Бунина, Ремизова и Белого, и лит. эмиграцию. В области литературы они оставались авторитетами, олимпийцами, законодателями – не зря Пильняк признавался в ученичестве у Белого и Бунина.

Если он, друг и брат по литературе, мог открыто об этом говорить, то почему бы и Иванову не взять уроки лит. грамоты у тех, кто ему творчески близок? А Иванова и Толстого уравнял в правах журнал «Красная новь», с которым они вместе родились на свет как