Читать интересную книгу Автохтоны - Мария Галина

– Вон туда можешь сесть.

Он сел на продавленный стул, предварительно придвинув его ближе к обогревателю, потому что у него замерзли ноги.

– Вертиго, – сказал он. – «Смерть Петрония». Загадочная история, верно?

Его собеседник неопределенно хмыкнул.

– У меня есть одна версия. Могу изложить, если интересно.

– Валяй.

Спираль электрообогревателя тихонько зудела, у него зачесалась шея.

– Очень, как бы это сказать, нравоучительная. Вертиго был бездарен. Он так прекрасно все устроил, с этой оперой, с этой расстановкой фигурантов, с этим действом, и сам же все погубил, потому что сочиненное им либретто плохо повлияло на тонкие вибрации. Все адепты новой жизни как правило бездарны, иначе зачем им желать этой новой жизни? А талант такая штука, если его нет, никакие гармонии не помогут. И он продолжал что-то там пописывать, и продавался то одним, то другим, потому что люди – это всего лишь инструмент, какая разница… Но, как все тираны и графоманы, он жаждал любви и признания, вот в чем беда. И узнав, что кто-то там всерьез занимается его творчеством, а они все любят говорить о себе – мое творчество, он не выдерживает и отправляет рукопись по почте, и списывается с этим бедным книжным червем, и вызывает его к себе, и открывает ему свою истерзанную душу… Ну, а потом спохватывается, конечно. И убивает беднягу, чтобы окончательно затереть следы. Неплохая версия, верно?

– Может быть.

– Только она, конечно, полное фуфло. А кто на самом деле прислал рукопись?

– Дочка Корш. Сама Корш была уже глубокой старухой с эротической манией, ей казалось, все в нее влюблены. Но архив сохранила. И дочку воспитала в почтительности к папеньке. Так что дочка, уже сама старушка, перепечатала рукопись и держала ее под рукой на случай, если кто заинтересуется. И они как две маньячки следили за всеми публикациями, академические журналы выписывали. Так что когда им попалась статья, где было упоминание, они очень воодушевились. Спросили адрес автора в редакции, и…

– А сам Вертиго?

– Умер в семьдесят первом. Ему было уже под восемьдесят тогда. А ты вон каким вымахал. А был тюфяком. Толстым, неуклюжим. Все ронял.

– Но почему?

В немытое забранное решеткой окно мягко, точно рой бабочек, бился снег. Пожелтевшая газета была развернута на странице анекдотов. And I’m turning To the horoscope And looking For the funnies.

– Почему? – Его собеседник, кряхтя, уместился в драном кресле с плоскими ручками и рахитичными ножками. – Да просто так, вот почему. Пора уже на вокзал ехать, я заскочил по пути в кофейню, рюмку пропустил, еще одну, ну, напоследок, и вдруг в голову как стукнет. Что, опять все сначала? Архивы эти пыльные, грязь, шум, метро-работа-дом, метро-работа-дом. Денег ни хрена все равно нет, баба пилит, стерва, истеричка, я думаю, такой и осталась, ты-то, вроде, выправился, смотрю, а был плаксивый, нежный, чуть что не по тебе, заходился в истерике… Боялся всего, помню, огней на телебашне испугался, это надо же! Ах, как же вы оба меня достали! Все меня достало, боже ж мой, а ведь можно исчезнуть по-тихому, просто исчезнуть и все… Напустить туману, намекнуть, так невнятно, мол, я приблизился к страшной тайне, а уж дальше вы сами гадайте, что со мной сталось. Рано или поздно найдется подходящий труп, трупы всегда находятся, паспорт я порвал и в унитаз спустил, а потом Нинка помогла на работу устроиться, она тут уборщицей, и засвидетельствовала, что я есть ее двоюродный брат, бежавший из горячей точки. Так что у меня теперь новая фамилия и ксива новая, никто не подкопается. А как ты догадался?

– Можно написать письмо в смятенном состоянии духа. Даже отправить его. Но у таких писем не бывает черновиков.

– А ты чего приперся? Меня искать?

– Я приехал убить Вертиго.

Мигала спираль в электрокамине, и лампочка над головой тоже мелко-мелко мигала. Словно крохотные существа, обитающие в замкнутом ее пузыре, тщетно пытались передать окружающему миру какое-то очень важное послание. Рецепт всеобщего счастья, например.

– Ты что, поверил во всю эту херню? В бессмертных творцов истории? Ну да, ты всегда был доверчивый дурак, помню, как побежал к какой-то бабе на улице. Она была с зонтиком, и ты решил, что это Мэри Поппинс.

– Это и была Мэри Поппинс. Я и потом ее видел.

Его собеседник пожал плечами.

– Чего ты, собственно, от меня хочешь?

– Убить Вертиго, – повторил он тихо и посмотрел на свои руки.

Ах так могу я дать ответ уж я-то знаю где секрет секрет какой ещё секрет секрета никакого нет ты просто лишняя деталь тебя и выбросить не жаль.

– Очень трогательно. Ах, какой пафос! Прямо «Звездные войны». Люк, я твой отец! Ну валяй, попробуй, у меня, правда, травматик, мне по штату положено, но ты же бесстрашный маленький сукин сын. Ты больше не боишься телевышек!

За спиной раздался шорох, тихий, словно бы пробежала мышь. Он обернулся – она стояла в дверях, маленькая, скособоченная, с серым дергающимся лицом, в сером форменном халате, водянистые бесцветные глаза перебегали с одного лица на другое, в них была тревога и тихая покорность, и ему стало стыдно.

– Ты что стала, дура, ничего он мне не сделает. Ступай, ступай отсюда. И это… саламандре угольков подкинь.

Она так же тихо вышла, ступая скованно и напряженно, словно мир вокруг был стеклянным и неосторожное движение могло его разбить.

– Уродина, но покладистая, – сказал его собеседник. – И маменька оставила ей квартиру. Он служил в каком-то управлении, дали трехкомнатную. А зачем ей одной трехкомнатная?

И всё ж я знаю в чём секрет и я могу вам дать ответ секрета нет секрета нет секрета никакого нет.

Он поднялся со своего скрипнувшего стула, здесь плохо пахло, немытым старым телом, сырыми тряпками, носками, спитым чаем, скудные запахи скудной усталой жизни… Саламандре? Наверное, какая-то их интимная шутка, только для двоих.

– Ладно, – сказал он устало, – я и правда пойду.

Ему никто не ответил.

* * *

Утренний город раскрывался, словно устрица, непроницаемо-серая снаружи, но постепенно кажущая нежную переливчатую перламутровую изнанку. Первый трамвай проехал, звеня и светясь изнутри; деловитые люди в комбинезонах расставляли позади Ратуши прилавки и ведра, выносили из фургончиков охапки цветов. Заляпанная грязью маршрутка выталкивала усталых темных пассажиров в таком количестве, словно она была волшебным шкафом фокусника. Он поискал взглядом Марину, но она, наверное, приехала еще раньше. Потряхивая плюмажиком, процокала белая лошадь, еще бодрая, с весело поднятой головой.

Он шел мимо безводного фонтана, на кромке которого мокрыми комочками спали голуби, мимо статуи Нептуна и статуи Марка Евангелиста, мимо аптеки номер один, где на витрине белели старые фарфоровые плошки и ступки для растирания трав, давно рассыпавшихся в прах…

Надо в «Криницу». Он всегда в это время завтракает в «Кринице». И он сядет за свой столик, и будет фургончик, и дождь, и женщина с зонтиком, разглядывающая свое отражение в витрине. Марина нальет ему кофе и капнет туда бальзаму и снова устроится за прилавком читать свой одноразовый любовный роман.

Но за его столиком у окна пристроился другой – одинокий клиент, явно приезжий, потому что у него не было зонтика, но был толстый, в потертостях, портфель. И Марины за стойкой не было, была другая женщина, молодая и рыжая, с яркими алыми губами, подправленными контурным карандашом, и кельтской татуировкой на запястье.

– Как всегда, – рассеянно сказал он, глядя, как она кладет лопаточкой на тарелку запеканку и щедро поливает ее сливками, – спасибо. А где Марина?

– А на этой неделе у нее вечерняя смена, – сказала рыжая.

Он взял поднос с тарелкой и чашкой дымящегося кофе и отнес в глубь зала. Отсюда не было видно ни грузовичка с рекламным кузовом, ни витрины сувенирной лавки напротив, а был виден кусочек крыши дальнего дома с белой летающей тарелкой, торопливо присевшей на карниз. Потемнело, ударил дождь, уже без снега, сильный и злобный, и крыши не стало, словно бы мир за стеклом кто-то торопливо стирал тряпкой, чтобы инсталлировать более продвинутую версию.

Запеканка была вкусная, собственно никакой разницы, кто накладывает запеканку на тарелку, а повар у них, видимо, один и тот же. Он доел и встал, оставив поднос на столике. Командировочный у окна тыкал пальцем в ноут. Добротные кожаные ботинки потемнели на мысках и вокруг подошвы.

Он натянул влажную куртку, нахлобучил капюшон и вышел. Девица за стойкой таращилась в плеер, наверное, смотрела какое-нибудь кино про любовь. Жаль, он не попрощался с Мариной. Интересно, кто из них притворяется – он сильфом, волшебным созданием света и воздуха, чтобы угодить ей, или она, подыгрывая ему, полагающему себя нечеловеком, прекрасным, бессмертным существом?

Спешить было совершенно некуда. Подъехал еще один трамвай, и он поднялся по мокрым блестящим ступенькам, трамвай приятно погромыхивал, наверное, его когда-нибудь заменят на скоростной, гладкий, хищномордый, и поставят на остановках электронные табло. Жаль. Он прикрыл глаза, чтобы не видеть проплывающий мимо черствый торт театра, трамвай постоял немного на остановке, распахнул двери, замкнул их, погромыхивая, двинулся дальше. Кто-то постучал его по плечу.