Что было наколото на груди профессора, мы уже знаем. Знаем также, что профессор сильно удручен, разочарован в лучших своих чувствах, начал сомневаться в справедливости, но в конечном итоге винит все же себя за уступчивость притязаниям следователя. Утешает профессора в основном Верт. Сладкой змеей напевает он ему кощунственные мысли о порочности всей системы судопроизводства, и даже — самого строя. Профессор не знает еще, что Верт подыскивает напарника для побега и что мощное тело Бармалея весьма подходит для устранения физических препятствий, могущих побегу помешать.
А время идет себе, идет, по Гринвичу и по существу, и если раньше она двигалась стрелками кремлевских курантов, партийными съездами, освободительной войной в Афганистане, то теперь идет везде по-разному, но в общем-то — одинаково: неутомимо, ритмично и губительно для простого россиянина. Как и для одного из российских представителей, профессора Брикмана. И, наконец, этап сформирован, кто-то прыгает от радости, узнав, что этап идет на Север, на дальняк — по тюремному, кто-то, наоборот, расстроен, так как хотел остаться в мягком климате Прибалтики, но все равно возбуждены, собирают свои тюремные котомки, сделанные из старых рубах, штанов или еще какого подручного материала, и ждут заветной команды.
***
Профессор, единственный в камере, не радовался переменам. Неизвестное со зловещими именами "этап" и "зона" таило новые каверзы. А в коварстве зэковской жизни профессор убеждался ежедневно: большинство его естественных с точки зрения гражданина поступков вызывало скверные последствия. Казалось бы, что тут такого в том, что законопослушный подследственный вежливо стучит в дверь камеры и сообщает открывшему кормушку (дверцу в железной двери) надзирателю, что в камере появились клопы, которые, как известно, являются переносчиками сыпного тифа, а кроме того, нарушают санитарию исправительного учреждения и создают определенные неудобства физическому состоянию жильцов камеры. Но все эти, такие логичные по мнению Дормидона Исааковича действия, вызвали у надзирателя реакцию совершенно неадекватную. Вместо того, чтоб принять заявление гражданина Брикмана к сведению и уведомить о беспорядке руководство, надзиратель в весьма нелестных выражениях отозвался о матери Дормидона Исааковича (женщине, кстати сказать, весьма почтенной, а ныне покойной), высказал сомнение в совершенстве профессорской психики и физиологии, а в завершение ткнул профессора толстой связкой ключей в лицо, чем вызвал появление в районе левого глаза сильной гематомы, именуемой в просторечии синяком или фингалом.
Последнее время профессор старался не высказываться, а главное соизмерять свои поступки с поступками окружающих. Он уподобился неопытному автомобилисту в незнакомом городе, который пристраивается в хвост чужой машине и следует за ней, стараясь не отстать. В качестве ведомого профессор совершенно инстинктивно выбрал афериста Верта, хотя тот пугал его не меньше, чем привлекал.
Верт, пожалуй, был единственным заключенным, который понимал профессорскую терминологию, а порой сам озадачивал Брикмана заковыристой фразой. Но интеллект Верта был, по мнению профессора, каким-то извращенным, злым. Кроме того, профессора отпугивало неподвижное, будто совершенно лишенное мускулатуры, лицо Верта. Именно из-за умения владеть мимикой, уважаемой в далеком прошлом индейцами, Верт и приобрел дополнительную кличку "Мертвый". Почему эту кличку употребляют вместе с существительным "Зверь", профессор пока не знал, но догадывался, что кроется за всем этим нечто страшное.
И все же Мертвый Зверь, он же Адвокат и Маэстро, притягивал Дормидона Исааковича. А в качестве ведомого он вообще был вне конкуренции, так как с Вертом считались не только заключенные и надзиратели, но и руководящие чины тюрьмы. Профессор лично видел, как угодливо беседовал с Вертом грозный оперативный работник в чине старшего лейтенанта, кум — на жаргоне тюрьмы.
Узнав, что Верт едет на ту же зону в Сибири, куда распределен и он, профессор поинтересовался, не знакомы ли Верту условия содержания на той далекой зоне?
— Краслак, — сказал Верт, небрежно, — лесоповал, вагоностроительный заводик, питание дрянное — мужики мрут зимой, как мухи, кум Паша Батухтин чудо в перьях, псих, как и ты, Бармалей, хозяин учится заочно на юрфаке. Сейчас он должен быть, так, да, конечно, — на четвертом курсе. Я ему курсовые делал, значит, если его еще не выгнали, без халтуры не останусь. У него сейчас как раз самые сложные дисциплины пойдут: уголовное и гражданское право, истмат и прочее. А я пока еще Адвокат.
— А меня куда пошлют работать, как вы думаете? — робко спросил профессор.
— Такого громилу? Конечно, на лесоповал. Или на нижний склад, бревна катать. Не боись, выводных в лесу по двойной норме кормят.
— Профессор смутно представлял себе такие комплексные понятия, как лесоповал или нижний склад с бревнами. В памяти проявилась единственная информация о лесоповале — отрывок из старинной картины, где партийный товарищ рубит лес, чтобы заготовить дрова для паровоза, везущего в голодную Москву топливо. Зрелище это не было утешительным: профессор не мог представить себя в заснеженном лесу с громадным топором, вгрызающимся в звонкие от мороза стволы столетних сосен.
Но долго скорбеть профессору не дали. Загремели засовы, осужденных прогнали коридорами, обыскали, выдержали в отстойнике и запихали в огромную машину, которую накрыли сверху железной решеткой. По углам кузова сели автоматчики и этап тронулся. Решетка давила на затылки, сидеть приходилось почти на корточках, профессор трясся и завидовал тем, кто не имел такого внушительного роста, такого огромного тела.
К счастью, до вокзала было не так уж далеко, вскоре решетка поднялась и зэки начали спрыгивать на землю под звонкий счет конвоя, пробегать через коридор автоматчиков с собаками и садиться на корточки, между шпалами, держа руки на затылке.
Подогнали тюремный вагон и вся процедура повторилась: счет, коридор оскаленных овчарочьих зубов, блеск автоматов, вход в вагон.
Зайдя в купе, профессор вздохнул было облегченно, но тут же прекратил свой вздох, прижатый все новыми и новыми пассажирами. Когда в купе было запихнуто 14 человек, железная решетка, заменяющая обычную дверь купе, с лязгом задвинулась, замок щелкнул, гортанный голос с сильным акцентом сообщил:
— Моя камер есть дванадцать джыгыт-бандыт.
— И почему в "столыпине" всегда черножопые в конвое? — раздался сверху спокойный голос Верта.
Профессор с трудом поднял голову, Верт приглашающе махнул рукой:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});