Устроившись поудобнее, лежу и слушаю тайгу. Она грозно шумит, напоминая разыгравшийся морской прибой. Многие думают, в такие ночи в тайге очень страшно. На самом деле избушка сейчас уютная, как никогда.
К восьми утра за окном посветлело. В углу избушки обозначились печная труба и угол стола. Еще с полчаса поваляюсь — и подъем. Нужно засветло быть в Лиственничном. В тамошней избушке тепло держится до утра, а здесь бр-р-р. Из-под матраца выглянуть страшно. Нет. Вставать так вставать! Как перед нырком, набираю побольше воздуха, на мгновенье замираю и… слышу за окном: хрум-хрум-хрум.
Снова, как и среди ночи, без всяких там психологических подготовок выстреливаю из постели к окну.
У избушки олени. Три. Нет, четыре. Три больших и маленький. Один стоит совсем рядом. Рожки маленькие, но ветвистые. Раз, два, три… шестиконцовые. Передние отростки надломлены, а на кончиках нижних — разветвление, чем-то напоминающее змеиное жало. Сам олень, крупный, светло-серый. Кажется, это оленуха. Да, точно, важенка. Стоит и обнюхивает газету. Забрала в рот, пожевала, затем отодвинулась в сторону. И такая в ее позе торжественность, словно выполняет ужасно важную и ответственную работу.
Второй олень — тоже важенка. Стоит и копытит ягель. Лишайник давно сверху, а она скребет и скребет. Наконец принялась за еду. Сейчас же к ней направился олененок. Длинноногий, ершистый. А ходит, как взрослый. Только у тех ноги идут словно сами по себе, а у него за каждым шагом подскакивает все туловище.
И не так, чтобы очень маленький. Рожки-то, гляди, какие.
В его возрасте еду можно добывать самому, а он на готовенькое. Оленуха чуть посторонилась. Ешь, мол, всем хватит. Но то ли ему показалось мало, то ли у них вообще такой порядок. Залез всеми ногами в копанку и тычется оленухе в морду. Та отошла в сторону, потопталась и замерла. Стоит слушает тайгу. Большие уши, как локаторы, ходят туда-сюда.
Я вижу обеих оленух, олененка, а четвертый куда-то исчез. Отклоняюсь в сторону. Теперь вижу и его. Это старик. Спина горбатая, задняя часть провисла. Наверное, и зубов уже нет. Олень стоит у пня, на котором рыбаки разделывали улов. Обнюхал пень, несколько раз ткнулся мордой в снег и принялся рыть копанку. Снег глубокий, будет поболее метра, а он раз-раз — и уже яма. Сунулся туда, что-то обследовал и пошел работать. Только снег летит во все стороны. Не прошло и минуты, а из копанки вместе со снегом полетели веточки ягеля. Сейчас же олененок оказался тут как тут. Не стал даже ожидать, когда олень закончит работу. Прыг — и забрался в копанку.
«Ну, — думаю, — сейчас бык ему задаст. Хотя олененок его родной сын или дочь, а порядок знай!»
Ан нет. Буюн как стоял, с места всеми четырьмя копытами оттолкнулся и вылетел из ямы. Ешь, мол, мне не жалко. А может: «Принесла тебя нелегкая! Только хотел перекусить!» Короче, не знаю, что там подумал старый олень, но я хорошо видел, что олененок пастись не стал. Расположился в копанке и ехидно так поглядывает на родителя. А тот обогнул оленух сторонкой и стал копаться за бочками. Роет старательно, поворачивается туда-сюда. То ли устраивается поудобнее, то ли таким способом расширяет яму. Ему бы уже и кормиться, а он разошелся, словно никак не может остановиться. Ну, думаю, решил наесться из одной ямы на целый день. Только я так подумал — олененок в яму. Запрыгнул и вертится. Куда олень сунется мордой, туда и он.
Не знаю, то ли нарочно, то ли со зла, но вдруг олень так поддел малыша, что тот буквально вылетел из копанки.
Что тут сотворилось! Тихо-мирно дремавшие у избушки оленухи как фурии набросились на оленя. Он принял было оборонительную позу, но куда комолому против двух остророгих мамаш? Одна подскочила спереди, другая сбоку. Раз-раз! и посрамленный родитель уже за вешалами для рыбы. Стоит и мотает головой. Больно ведь!
А важенки обнюхали малыша, одна даже лизнула его в нос, и все трое возвратились к окну.
Олень бочком-бочком обошел их и направился к той копанке, что у пня. Но не успел сорвать и пары стебельков, как снова туда запрыгнул олененок и затолкался во все стороны. Олень в один мах убрался подальше от него, глянул на насторожившихся оленух и торопливо ушел по моей лыжне в сторону перевала.
Эх, дети!
Пожарник
За окном темень. По стеклам стучат тугие дождинки. Тоскливо скрипит старая ива, и время от времени доносятся чьи-то шаги. Словно большой зверь кружит и кружит у моей избушки. Остановится, постоит немного, и снова «Шух-шух-шух…».
Лежу, прислушиваюсь к шуму тайги и набираюсь храбрости. Нужно вставать и отправляться к Сокжоевым покосам. Бригадир наказывал ходить туда каждую неделю. На всех покосах стога до половины зимы стоят целехонькие, а на Сокжоевых олени проедают такие дыры — чистое разорение. Говорят, что северные олени питаются одним ягелем. Этого ягеля в тайге сколько угодно. Бери и ешь. Так нет! Дай им сена!
Бригадиру хорошо. Распорядился и спит себе, а мне пятнадцать километров брести по этой хляби.
Ругая бригадира, оленей и непогоду, поднимаюсь и принимаюсь за сборы. Выхожу, когда небо уже начинает светлеть. Услышав мои шаги, с реки, что протекает в какой-то полусотне шагов от избушки, подхватывается стая чирков. Они вывелись здесь и давно привыкли к людям. Последнее время я даже подкармливал уток. Но дня три тому назад к ним пристали два очень пугливых селезня и вся стая потеряла доверие ко мне.
Вода в реке поднялась. Волны сердито плещут в берег, взбивая на перекатах ноздреватую пену. Кое-где залило тропинку, и я бреду по колено, рискуя бултыхнуться в глубокую яму.
Первый привал делаю у Хитрого ручья. Этот ручей славится богатыми травами. Кроме того, каждое лето косари набирают здесь по несколько ведер жимолости. Ручей назвали Хитрым, потому что на протяжении какого-то километра он умудряется четыре раза спрятаться под землю.
Сначала он течет, как всякий обычный ручей. Где глубже, где шире. Рыбы в нем плавают, по дну ползают ручейники. И вдруг возле рябиновой рощи он ныряет в россыпь камней и исчезает. Был ручей — и нет его. Пройдешь немного — и опять натыкаешься. Снова он с рыбой, снова с козявками. Словно и не думал прятаться.
Я спрашивал у косарей, каким образом рыба попадает в верховье Хитрого? Они говорят, что ничего особенного в этом нет. Мол, там под землей такие дыры — человек запросто пронырнет. Вот хариусы туда-сюда и плавают.
А мне кажется, виноваты утки. Лишь только хариусы вымечут икру — утки тут как тут. Ныряют на самое дно и добывают еду. В это время икра и пристает к утиным лапам. Потом утки перелетают в другое место и переносят с собою икру.