отправили заместитель председателя ОГПУ Г. Г. Ягода и начальник Экономического управления ОГПУ Г. Е. Прокофьев. Если Ворошилов возложил ответственность за панику на прессу и потребителей, то Ягода и Прокофьев посчитали проблему с мукой частью более широкого кризиса, в возникновении которого они безоговорочно обвинили частную торговлю. По их мнению, проблема объяснялась «спекуляцией, охватившей наиболее широко заготовительные рынки (мука, растительное масло, кожевенное сырье и полуфабрикаты, шерсть, пряжа и т. д.)». Например, «взвинчивая» заготовительные цены на зерно, частные торговцы делали невозможным выполнение организациями социалистического снабжения своих планов. Ягода и Прокофьев повторили свои доводы в пользу проведения массовой операции против торговцев кожсырьем и заявили, что уже провели «административные мероприятия» малого масштаба на мануфактурном рынке, а также предложили проведение массовых операций против хлеботорговцев. По их ощущению, применение жестких мер против «спекуляции» нельзя было доверить судебной системе, поскольку «суды практически не борются со спекуляцией»; даже «незначительное количество дел», направленных в суды со стороны ОГПУ, ожидало рассмотрения по два-три месяца. Учитывая изменчивость рынка, эти задержки делали бесполезными аресты как инструмент влияния на рыночную ситуацию. Вместо такого «нормального судопроизводства», как было сказано в заключение записки, было необходимо применение «быстрых репрессий, производящих на рынке немедленное оздоровляющее влияние» [Трагедия советской деревни 1999–2000, 1: 100–101].
Представители ОГПУ в конце концов добились своего – равно как и Ворошилов. Широко обсуждаемые «массовые операции» против торговцев кожсырьем проложили путь к более широкому применению репрессий ради решения краткосрочных хозяйственных задач. По мере накопления свидетельств продовольственного кризиса, в конце 1927 года «зерновая операция» обошла в повестке ОГПУ операцию в отношении торговцев кожсырьем и заняла в ней первое место. В последующие месяцы число арестов хлеботорговцев и мельников даже превысило число арестов торговцев кожами, и к апрелю 1928 года в общей сложности их число составило 4930 [Осокина 1999: 54–55; Берелович и др. 1998–2000,2:1035–1036]. Вдобавок к репрессиям против частных торговцев (которых часто определяли как кулаков, особенно мельников и хлеботорговцев)[266] Ягода и Прокофьев подчеркивали необходимость бдительности в отношении коррупции в кооперативах и государственных хозяйственных учреждениях, а также надзора за массовой печатью. Обе рекомендации были учтены. Карательные кампании и показательные судебные разбирательства, конечно, все время сопровождали социалистическую торговлю с 1922 года, однако в следующие несколько лет они заметно усилились[267]. Что касается газет, представление о том, что печать «дезорганизовывала» рынок, спустя два месяца было закреплено в чрезвычайном Постановлении Политбюро «О хлебозаготовках». Это постановление давало Вячеславу Молотову и Анастасу Микояну свободу обеспечить «постановку такой информации в печати о рынке, которая содействовала бы проведению мероприятий, организующих рынок и способствующих изживанию переживаемых затруднений» [Трагедия советской деревни 1999–2000, 1: 111–113]. Заодно это постановление ознаменовало серьезный шаг навстречу откровенной фальсификации сведений с целью мобилизации – по сравнению со смешением подлинной информации и манипуляций, характерных для газет периода НЭПа[268].
Кроме того, чиновники ОГПУ рекомендовали запретить транспортировку дефицитных продуктов и промышленных товаров за пределы Москвы и Московской губернии. Учитывая, что контроль за исполнением такого запрета потребовал бы колоссальных усилий, кажется маловероятным, что он действительно был введен. Как и во время Гражданской войны, ОГПУ пришлось бы размещать «заградительные отряды» перед каждым поездом, следующим из города, а также на каждой крупной дороге, свидетельств чему на данный момент не обнаружено. Тем не менее это предложение отразилось в мероприятиях, которые проводились в последующие пять лет для защиты жителей Москвы (или, точнее, «легальных» жителей Москвы) от чрезвычайных материальных трудностей. Некоторые из этих мер, по описанию Тимоти Колтона, были направлены на «разгрузку» столицы от представителей нежелательных социальных групп, и, следовательно, на сокращение числа людей, нуждающихся в продовольствии: выселение множества торговцев, священников и других жителей, лишенных прав (лишенцев), из муниципального жилья с 1929 по 1931 год; изгнание в ходе кампании паспортизации (с 1932 по 1934 год) кулаков, цыган и других граждан, не соответствующих требованиям для получения разрешения на проживание [Colton 1995: 210–211, 223–225, 270–272][269]. Другие меры, отражавшие обеспокоенность режима общественным мнением, включали в себя попытки наполнить столицу продовольствием и потребительскими товарами во время крупных праздников, первым из которых была годовщина Октябрьской революции, отмечавшаяся уже через неделю после публикации доклада Ворошилова[270].
К концу 1927 года советские лидеры больше не могли отрицать, что имеют дело с продовольственным кризисом, а не обычной «паникой». Основной причиной его был неурожай в крупных районах, производящих муку, приведший к созданию населением запасов и жесткому инфляционному давлению по всей стране, а также вызвавший крупномасштабный голод в Украине[271]. Из-за нежелания открыть советский рынок для импорта зерна и допустить рост продовольственных цен у политического руководства оставались лишь альтернативы, которые сводились в основном к разработке стратегий по увеличению доли продаваемого зерна и по растягиванию доступных запасов продовольствия. Решением первой проблемы стали накопление резервов и репрессии; еще одним будет коллективизация, рассмотрение которой выходит за рамки настоящего исследования. Результатом решения второй дилеммы стало введение классовых пайков, а с ним и восстановление бюрократической системы распределения времен Гражданской войны.
Из второй главы читатели помнят, что распределительная политика военного коммунизма была основана на трех механизмах: контроле цен, который все больше уступал требованиям демонетизации; рационировании, которое все больше разделяло потребителей по приписываемой им государством значимости и социальному классу; и так называемом товарообмене, который все больше терял свои моральные притязания на эквивалентность, поскольку в обмен на зерно государство предлагало крестьянам все меньше товаров. Несмотря на рост антиденежных настроений в связи с особенностями городского распределения товаров, в период с 1928 по 1931 год контроль цен не уступал демонетизации. Другие два механизма не только вновь легли в основу советской распределительной политики, но и в той или иной степени отразили динамику, имевшую место с 1928 по 1921 год. Кроме того, как и во время кризиса предыдущего десятилетия, эта динамика проявилась на фоне нового витка войны с частным сектором и форсированной реорганизации потребительских кооперативов.
Реконструкцию системы социалистического распределения привел в движение изменившийся подход к сельской торговле. Как в 1921 году (и ранее, с 1918 по 1920 год), реакцией партии на продовольственный дефицит стала попытка обойти рынок в предложении, привязав возможности крестьян в потреблении к сдаче ими зерна заготовительным органам. К концу 1927 года эта стратегия стала центральным элементом кампании сбора зерна: от 70 до 80 % доступных запасов промышленных товаров должны были отправляться в регионы с излишками хлеба «за счет оголения городов и нехлебных районов» [Трагедия советской деревни 1999–2000, 1: 111–114]. Не безосновательно трактуя это положение как возобновление товарообмена