и лучше, что тут наукой и не пахнет. Зато тут водятся идеи. А настоящий скульптор должен лепить не людей, героев и животных, а идеи и мысли. Пусть девять тысяч девятьсот девяносто девять наших скульпторов лепят коров и героев. Это — необычайно важное дело. Но пусть хотя бы один займется пустяками и начнет лепить мысли. Шизофреник сказал, что мысли вроде бы почитаются нематериальными и вылепить их поэтому вроде бы довольно трудно. Клеветник сказал, что надо попробовать, вдруг получится. Если уж мудрить, так на всю железку. Притом надо лепить проблемы. Ставить проблемы вообще важнее, чем их решать. Решенные проблемы исчезают в прошлое. Поставленные рождают будущее. В особенности принципиально неразрешимые проблемы. Они вечны. Человек вообще начинается со стремления сделать невозможное.
СПРАВКА
И Мазила начал лепить такие штучки, что все, повидавшие их, разделились на два лагеря. Одни плевались, но в глубине души боялись, что это принесет Мазиле успех, и потому сами начали потихоньку выпендриваться в том же духе. Другие кричали, что это гениально, но в глубине души надеялись, что из этого ничего хорошего не вырастет, и потому сами потихоньку начали выпендриваться в том же духе. Третьи усматривали в произведениях Мазилы порнографию и обзывали Мазилу сексуальным маньяком, но разглядывали половые органы и акты в творениях Мазилы с большим удовольствием и пытались воспроизводить нечто подобное дома. Но безуспешно, так как Мазила злоупотреблял гротеском и гиперболой. Когда начальнику по культуре в Высшем Совете Братии показали фотографии работ Мазилы и употребили при этом термины, тот заорал, чтобы ему не морочили голову, так как баб с такой гиперболой и мужиков с таким гротеском в природе не бывает. И где вы видели баб, орал начальник, у которых гипербола в ухе, а глаз на месте гиперболы?! И где вы видели мужиков с гротеском вместо носа?!
АНАЛИЗ БОЛТУНА
В пивном баре на площади Учителя (он тогда еще был открыт и служил местом встреч нарождающейся мыслящей ибанской интеллигенции) отмечали неожиданное возвращение Клеветника. Говорили, естественно, о Хряке. Ему надо отдать должное, говорит Карьерист. Если бы не он, Клеветник не сидел бы сейчас с нами. Потом говорили все остальные. И сказали все, что можно сказать в такой ситуации, имея за плечами много лет шепота и молчания. Хотя сказали много умного и даже верного, Болтун заявил, что все это бред сивой кобылы. Вы же не глупые люди, орал он на весь бар (впрочем, кричали все, и потому никто не слушал друг друга), а не можете справиться с тривиальной задачкой. В одном этом событии переплетается множество разнородных проблем. Если их не расчленить и не добиться ясности по каждой из них, то это событие так и останется для вас загадкой, чудом, счастливым случаем, роковой ошибкой, решением сумасброда или разумным актом мудрой политики. Но тут нет никакой загадки, никакого чуда, никакого случая, никакой ошибки, никакой сумасбродности, никакой мудрости. И неверно говорить, что тут есть все понемножку, Здесь просто нужна совсем иная точка зрения.
Говорят, что Хряк разоблачил режим Хозяина и нанес по нему удар, там что теперь этого режима вроде бы и нет. Много ли сказано слов, а какая масса двусмысленностей! Что считать режимом Хозяина? Некоторые индивидуальные исторические особенности жизни нашего общества в это время или общую основу, породившую эти особенности в данных исторических условиях? Хряк не наносил никакого удара ни по какому режиму. Он спасал этот режим. И, спасая, предпринял некоторые не им придуманные акции для этого. Иное дело неконтролируемые последствия. А кто из тех, кто санкционировал эту акцию (а она — плод решения многих власть имущих, а не одного), мог их предвидеть? Мы настолько привыкли к тому, что мы любую пакость проглотим безропотно как благодеяние свыше, а любое благодеяние воспримем как пакость, что никому даже в голову не могла прийти мысль о неконтролируемых последствиях. Они были немыслимы, и потому их не могло быть в принципе. Да уж если быть исторически точным, то основной удар по режиму был, действительно, нанесен. Но — извне. Изнутри этот режим неуязвим. Удар был нанесен в начале войны. Именно тогда он закачался и рухнул в его иллюзорных одеяниях и нелепых крайностях. А потом эти крайности лишь агонизировали много лет. Они все равно были бы сметены. Они были обречены со всех точек зрения — с экономической, военной, человеческой. Они стали невыгодны всем — и начальникам и подчиненным, у которых за время войны накопились свои "нет" и способности к сопротивлению. То, о чем говорил Хряк, было неожиданностью лишь для ханжей, лицемеров и самих палачей. И, может быть, для многочисленных кретинов. Для миллионов людей это был обычный нормальный образ жизни. Хряк, как и подобает власти в наших условиях, лишь ловко присвоил себе то, что сделали другие и что сделалось бы само собой. Он не заслуживает восхищения. Наоборот, он заслуживает презрения и насмешки.
Акция Хряка была отчасти акцией правящей группы, причем — акцией самозащиты. Они боялись за себя. Сохранись прежнее положение, все они один за другим были бы ликвидированы теми, кто стремился бы сохранить статус-кво, т. е. ими самими же, но в очередности. Эта акция отчасти была выгодной акцией Хряка в борьбе за личную власть и в удержании ее. Тут даже нельзя сказать, что он преследовал свои личные цели, — такие люди не имеют целей. Просто он слепо подчинялся механике взятия и удержания власти. У него что-то получилось в результате. Но не акт гуманизма, а акт, на какое-то время украсивший их власть и, между прочим, облегчивший жизнь многим людям. Это в последнюю очередь.
И вел он себя в этой в высшей степени выгодной для себя ситуации крайне глупо. Он лишь чуточку приоткрыл клапан, стравил излишнее давление а потом опять прикрыл. Преждевременно прикрыл. У него не хватило ума понять, что если уж бить, так бить во всю силу. Половинчатость в таких случаях кончается поражением. Говорите, ему не дали бы? Скинули бы? Не успели бы! Прежде, чем они очухались бы, он мог наломать таких дров, что потом принимать меры против него было бы уже поздно. Чем дальше он пошел бы, тем прочнее было бы его положение. Он, действительно, не мог ударить по-настоящему. Но не в силу понимания объективной невозможности полного удара, а в силу субъективного непонимания открывшейся возможности. И в силу нежелания бить сверх того, что нужно было ему самому в устройстве личных делишек. И в силу страха перед