— Добро пожаловать!
Что может сравниться с удовольствием от того ощущения, что ты долгожданный гость и твой приезд доставил радость. Вот и памятная гостиная с позолоченными креслами в стиле Луи Шестнадцатого. Морщинистое лицо старого графа излучало радость, Мари улыбалась. Этот человек разбил ей сердце однажды, она знала, что это повторится вновь, и все равно готова была пойти на все — потому что любила его. Все что видел Хорнблауэр, была ее улыбка, в которой читалось приглашение и проглядывало нечто материнское. В этой улыбке была какая-то печальная гордость: так мать смотрит на сына, ставшего взрослым и готового покинуть ее. Но все эти ощущения были лишь мимолетными — способность Хорнблауэра наблюдать моментально исчезла, смытая волной его собственных чувств. Он хотел прижаться к Мари, обнять ее роскошное тело, забыть свои печали, горести и разочарования в дурмане ее объятий, так, как это однажды случилось четыре года назад.
— Гораздо более приятное прибытие, чем в прошлый раз, милорд, — произнес граф.
В прошлый раз Хорнблауэр прибыл сюда в качестве беглеца, неся на руках раненного Буша и преследуемый по пятам наполеоновскими жандармами.
— Безусловно, — сказал Хорнблауэр. Потом он сообразил, как официально обратился к нему граф. — Неужели я для вас «милорд», сэр? Мне помнится…
Они улыбнулись друг другу.
— В таком случае, если позволите, я буду называть вас Орацио, — сказал граф. — Такая близость делает мне честь.
Хорнблауэр посмотрел на Мари.
— Орацио, — сказала она. — Орацио.
Ему уже приходилось слышать эти слова, произнесенные слегка другим тоном, когда они были наедине. Любовь переполняла его — та любовь, на которую он был способен. Ему до сих пор не пришла в голову мысль о неблаговидности его поступка — ведь он приехал сюда, чтобы тем самым снова подвергнуть Мари страданиям. Его обуревали собственные желания — но, возможно, в его оправдание стоит заметить, что в силу своей чрезмерной скромности он не способен был понять, как сильно его могут любить женщины. Феликс принес вино. Граф поднял бокал.
— За ваше счастливое возвращение, Орацио, — сказал он.
Эти простые слова вызвали в памяти Хорнблауэра целую вереницу ярких воспоминаний, подобно хороводу королей, возникшему в воображении Макбета. Жизнь моряка — череда расставаний и возвращений. Возвращений к Марии, которой больше нет, возвращений к Барбаре, и вот теперь — возвращение к Мари. Не хорошо думать о Барбаре, находясь рядом с Мари, как думал он о Мари, находясь рядом с Барбарой.
— Полагаю, Браун устроился нормально, Феликс? — спросил он. Хороший хозяин всегда должен заботиться о слуге, но этот вопрос был задан также с намерением отвлечься от череды своих мыслей.
— Да, милорд, — сказал Феликс. — Браун чувствует себя как дома.
Лицо Феликса не выражало никаких эмоций, как и голос. Не слишком ли? Нет ли в этом какого-то тонкого намека насчет Брауна, предназначающегося Хорнблауэру? Любопытно. Но когда Хорнблауэр вернулся в комнату, чтобы подготовиться к обеду, то обнаружил, что Браун по-прежнему являет собой идеального слугу. Чемоданы и дорожный сундук были распакованы, черный сюртук — последний писк лондонской моды — разложен вместе с сорочкой и галстуком. В спальне на каминной решетке весело плясали языки пламени.
— Ты рад, что вернулся сюда, Браун?
— Действительно очень рад, милорд.
Браун был настоящим полиглотом — с одинаковой легкостью он мог говорить на языке прислуги, нижней палубы, сельских аллей и лондонских улиц, и кроме того, знал французский. «Даже удивительно, как он ухитряется никогда не смешивать их», — подумал Хорнблауэр, завязывая галстук.
В верхней зале он столкнулся к Мари, так же спускающейся к обеду. Каждый застыл на мгновение, словно встретив человека, которого меньше всего мог ожидать здесь увидеть. Затем Хорнблауэр поклонился и предложил ей руку, а Мари сделала реверанс. Ее рука, опиравшаяся на его руку, дрожала, и с ее прикосновением он почувствовал, что бросило в жар, словно он подошел к открытой печи.
— Моя милая! Любовь моя! — прошептал Хорнблауэр, почти совершенно потеряв над собой контроль.
Ее рука затрепетала, но Мари решительно продолжала спускаться по лестнице.
Обед получился отменным, так как толстая Жанна-повариха превзошла саму себя, граф был в ударе, чередуя серьезность с юмором, демонстрируя ум и эрудицию. Они обсуждали политику бурбонского правительства, порассуждали о решениях, которые могут быть выработаны на конгрессе в Вене, уделили некоторое внимание Бонапарту на Эльбе.
— Перед тем, как мы выехали из Парижа, — заметил граф, — стали ходить разговоры, что он слишком опасен, находясь так близко. Подразумевалось, что его стоит переместить в более надежное место — в этой связи упоминался ваш остров Святой Елены в Южной Атлантике.
— Возможно, так будет лучше, — согласился Хорнблауэр.
— Брожение в Европе будет продолжаться до тех пор, пока этот человек находится в центре интриг, — сказала Мари. — Почему ему позволяют мучить всех нас?
— Царь сентиментален, а он был его другом, — пояснил граф, пожимая плечами. — Помимо прочего, император Австрии его тесть.
— Неужели они готовы отстаивать свои предпочтения ценой Франции, всей цивилизации? — с горечью спросила Мари.
Женщины всегда воспринимают все ближе к сердцу, чем мужчины.
— Не думаю, что Бонапарт представляет собой сколько-нибудь серьезную угрозу, — успокаивающе заявил Хорнблауэр.
После обеда, когда они пили кофе, взгляд графа с вожделением скользнул к карточному столу.
— Вы не утратили своих прежних навыков в игре в вист, Орацио? — спросил он. — Нас, правда, только трое, но я дума, что можно использовать болвана. В некоторых случаях, хотя мое мнение и может показаться ересью, игра с болваном носит более научный характер.
Никто не вспоминал про то, как Буш играл с ними, но все думали о нем. Они подснимали, тасовали и сдавали, подснимали, тасовали, сдавали. Заявление графа насчет более научного характера игры с болваном не было лишено определенного смысла: по крайней мере, это позволяло более точно рассчитывать шансы. Граф играл с обычной своей живостью, Мари, похоже не растеряла своих отличных навыков, а Хорнблауэр, как всегда выказывал присущий ему точный расчет. И все же что-то было не так. Вист с болваном сам есть нечто неустойчивое — может быть по причине того, что партнерам приходится меняться местами во время сдачи. Не было даже и речи о том, чтобы полностью погрузиться в игру, как это обычно происходило с Хорнблауэром. Его переполняли мысли о Мари, находившейся то рядом с ним, то напротив него, и пару раз он допускал в игре мелкие ошибки. К концу второго роббера Мари положила руки на колени.