неожиданную слабость, я лег на песок, а она, испугавшись, пробовала приподнять меня, но у нее не хватило сил.
– Нет, Эри, – шептал я, – нет, ничего страшного, это просто так…
– Эл! Говори! Говори!
– Что говорить?.. Эри…
Мой голос немного успокоил ее. Она побежала куда-то, вернулась с плоской флягой и опять полила мне лицо водой. Вода была горькой: это была вода океана. «Я собирался глотнуть ее намного больше», – мелькнуло у меня в сознании: я заморгал. Приходил в себя. Сел и потрогал голову.
Я даже не был ранен, волосы смягчили удар, на голове появилась только шишка величиной с апельсин, немного поцарапана кожа, здорово шумело в ушах, но в общем все было в порядке. Я попробовал подняться, но ноги как-то не очень слушались.
Она стояла передо мной на коленях, глядя на меня, опустив руки.
– Это ты? Правда? – спросил я: только теперь я понял. Я резко повернулся и, почувствовав головокружение, вызванное этим движением, увидел при свете молодого месяца в нескольких метрах от нас, на краю шоссе два сцепившихся черных силуэта. Когда я снова взглянул на нее, у меня захватило дыхание.
– Эл…
– Да?
– Попытайся встать… я помогу тебе…
– Встать?
Видимо, с головой у меня было еще не все в порядке. Я и понимал, что произошло, и не понимал. Так, значит, в глидере была Эри? Но это невозможно!
– Где Олаф? – спросил я.
– Олаф? Не знаю.
– Как?.. Разве его тут не было?
– Нет.
– Ты одна?
Она кивнула.
И вдруг я ужасно, нечеловечески испугался.
– Как ты могла! Как ты могла!
Ее лицо дрожало, губы тряслись, она с трудом произнесла:
– Я… не могла иначе…
Она опять плакала. Постепенно утихла, успокоилась. Потрогала мое лицо, лоб. Легкими прикосновениями ощупывала мою голову, а я повторял, одним дыханием:
– Эри… это ты?
Потом я медленно встал, она, как могла, поддерживала меня; мы дошли до шоссе. Только там я увидел, как выглядела машина; капот, весь перед, все сплющилось в гармошку. Зато глидер почти не был поврежден – только теперь я осознал его превосходство – ничего, кроме небольшой вмятины сбоку, там, куда пришелся основной удар.
Эри помогла мне забраться в глидер, вывернула его так, что корпус моей машины, протяжно грохоча железом, свалился набок. Мы возвращались. Я молчал; плыли огни. Голова качалась на плечах, все еще огромная и тяжелая. Мы остановились перед домиком. Окна были освещены, словно мы никогда и не уезжали. Она помогла мне войти. Я лег. Она, обогнув стол, направилась к двери.
Я вскочил:
– Ты уходишь?
Она подбежала ко мне, опустилась на колени перед кроватью и отрицательно покачала головой.
– Нет?
– Нет.
– И никогда не уйдешь?
– Никогда.
Я обнял ее. Она прижалась щекой к моему лицу, а из меня уходило все: остывающая накипь гнева, ярости и безумия последних часов, страх, отчаяние. Я лежал опустошенный, словно мертвый, и только прижимал ее все сильнее, и силы будто возвращались ко мне, и была тишина, свет блестел в золотой обивке комнаты, а где-то далеко, как бы в ином мире, за открытыми окнами шумел Тихий океан.
Это может показаться странным, но мы ничего не говорили ни в тот вечер, ни в ту ночь. Ничего, ни одного слова. Только назавтра, к концу дня я узнал, как это было: едва я уехал, она догадалась обо всем и ужаснулась. И не знала, что делать. Сначала хотела позвать белого робота, но поняла, что это не поможет; он тоже – она не называла его иначе, – он бы тоже не помог. Может быть, Олаф. Олаф наверняка, но она не знала, где его искать, впрочем, уже не было времени. Тогда она взяла домашний глидер и поехала за мной. Быстро догнала меня и держалась позади, пока еще можно было надеяться, что я возвращаюсь в домик.
– Ты бы пришла туда? – спросил я.
Она колебалась.
– Сама не знаю. Думаю, что да. Сейчас я так думаю, но сама не знаю.
Потом, увидев, что я еду дальше, она испугалась еще больше. Остальное я знал.
– Нет. Ничего не понимаю, – сказал я. – Вот теперь я действительно не понимаю. Как ты могла это сделать?
– Я сказала себе, что… что ничего не случится.
– Ты понимала, что я хочу сделать и где?
– Да…
– Как ты догадалась?
После долгого молчания она ответила:
– Не знаю. Может быть, потому, что я уже немного узнала тебя.
Я молчал. Мне хотелось еще о многом спросить ее, но я не смел. Мы стояли у окна. Не раскрывая глаз, ощущая дыхание океана, я сказал:
– Ну хорошо, Эри… а что теперь? Что будет?
– Я уже сказала.
– Но я не хочу так… – шепнул я.
– Иначе невозможно, – ответила она после долгого молчания. – Да и…
– Что?
– Я не хочу иначе.
В этот день, к вечеру, снова стало как будто хуже. ОНО возвращалось и подступало и отступало – почему? Не знаю. И она, наверное, тоже не знала. Словно мы сближались только перед лицом опасности и только тогда узнавали и по-настоящему могли понять друг друга. Потом пришла ночь. И еще один день.
А на четвертый день я слышал, как она разговаривает по телефону, и ужасно испугался. Потом она плакала. Но за обедом уже улыбалась.
И это был конец и начало. Потому что через неделю мы поехали в Мае, центр округа, и там, в управлении, перед одетым в белое человеком, произнесли формулы, которые сделали нас мужем и женой. В тот же день я телеграфировал Олафу. Назавтра пошел на почту, но от него не было ничего. Я подумал, что он, может быть, переехал куда-нибудь и поэтому ответ запоздал. Но честно говоря, уже тогда, на почте, я почувствовал беспокойство, потому что это молчание не было свойственно Олафу, но из-за всего, что произошло, я думал об этом всего минуту и не сказал Эри ни слова. Как будто забыл.
VI
Наш брак, заключенный только благодаря моему неистовству, оказался неожиданно удачным. В нашей жизни произошел довольно своеобразный раздел. Когда возникало расхождение во взглядах, Эри умела отстаивать свою точку зрения, но в таких случаях речь шла о вопросах общего характера; она была, например, убежденной сторонницей бетризации и отстаивала ее отнюдь не книжными аргументами. То, что она противопоставляла свое мнение моему так открыто, я считал хорошим признаком, но наши споры происходили днем. Засветло она не решалась, вернее, не хотела говорить обо мне беспристрастно, спокойно. Видимо, она не знала, когда ее слова будут относиться только ко мне, к моим личным недостаткам, будут уязвлять лишь мелочную гордость «человека из