Брюс выбил из трубки пепел так выразительно, точно хотел подтвердить этим свои слова. Когда он стал набивать ее свежим табаком, Лангдон сказал:
– Надо полагать, что этот детина, на которого мы делаем сейчас облаву, – настоящий мясоед!
– Как вам сказать? – ответил Брюс. – Величина здесь роли не играет. Я знавал гризли, который был ростом не более собаки, а был настоящий людоед. Ежегодно после каждой весны в этих горах обнаруживаются сотни убитых животных и, как только растаивает снег, гризли подбираются к их трупам и поедают их. Но есть трупы – это еще не значит убивать. Иногда гризли уже рождается убийцей, а иногда становится им только лишь случайно. Стоит только ему убить всего один раз, как он становится убийцей уже навсегда. Однажды мне пришлось видеть в горах, как коза подошла к самому носу гризли. Медведь не шелохнулся, но когда она боднула его, то он разорвал ее на части. После этого он целые десять минут был так поражен, что не знал, что делать, потом целые полчаса он обнюхивал ее теплый труп и, наконец, уже только после этого, принялся за лакомство. Это было его первым знакомством с животной пищей, как вы называете ее. Тогда я не убил его и думаю, что из него выработался потом самый настоящий хищник.
– Все-таки я думаю, – настаивал на своем Лангдон, – что величина здесь тоже играет большую роль. Мне кажется, что медведь, пожирающий мясо, и крупнее и сильнее медведя-вегетарианца.
– Это одна из тех любопытных вещей, – согласился с какой-то странной усмешкой Брюс, – на которую вы будете указывать в своих произведениях. А позвольте вас спросить, почему медведь так жиреет в сентябре, что едва может ходить, а питается одними только ягодами, муравьями и корешками? Можете вы сами разжиреть на дикой смородине? И почему он так быстро вырастает именно за четыре или за пять месяцев своей зимней спячки, когда лежит, как мертвый, и все время ничего не ест и не пьет? И как это может происходить, что в течение целого месяца, а то и двух, мать кормит своих медвежат молоком, вовсе даже и не просыпаясь? А ведь после рождения детенышей она продолжает спать чуть не две трети’ своей спячки. И почему за это время ее детеныши не вырастают? Да любой натуралист поднял бы меня на смех и смеялся бы до тех пор, пока не лопнул бы совсем, если бы я ему сказал, что детеныши у гризли рождаются ростом не более новорожденного котенка!
– И он был бы одним из тех дураков, которые не пожелали бы убедиться в этом лично, – ответил Лангдон. – И все-таки вы не должны его бранить. Около пяти лет тому назад я сам не поверил бы этому, Брюс. Я не верил этому до тех пор, пока мы не раскопали у Атабаски берлогу и не достали из нее маленьких гризли. Один из них весил около фунта, а другой немного более. Помните?
– А они были уже недельные. При этом в их матери оказалось свыше двадцати пудов!
Несколько минут они просидели молча и только попыхивали дымом из своих трубок.
– Просто непостижимо! – снова начал Лангдон. – И все-таки это так! Это не шалость природы, а результат ее строго обдуманного плана. Если бы медвежата рождались сравнительно с ростом своей матери такими же, как и котята сравнительно с ростом кошки, то медведица не могла бы их прокормить в течение стольких недель своей спячки, когда она сама ничего не ест и не пьет. В этом есть, кажется, только одна несообразность. Обыкновенный черный медведь бывает всегда вдвое меньше ростом, чем гризли, и все-таки его детеныши рождаются гораздо более крупными, чем у гризли. Спрашивается: почему это?
Брюс прервал своего компаньона с добродушным смехом.
– Это просто, очень просто, Джимми! – воскликнул он. – Помните, как в прошлом году мы собирали в долине смородину, а два часа спустя бросались на горе снежками? Ведь чем вы выше поднимаетесь, тем становится холоднее, не правда ли? Вот и сейчас. На дворе первое июля, а мы на такой вышине чуть не замерзаем от холода! Поэтому не забывайте, Джимми, что гризли устраивает для себя берлогу наверху, а обыкновенный черный медведь – внизу. Когда снег выпадает на целые четыре фута в тех местах, где зимует гризли, черный медведь еще отлично питается от благ земных у себя внизу в долине и в густом лесу. Он уходит на зимовку на целые две недели позже, чем гризли, и пробуждается весною на целые две недели раньше; он сытее, когда отправляется на зимовку, и не так голоден, когда пробуждается от спячки, – вот почему мать имеет больше возможностей прокормить своих детенышей. Таково, по крайней мере, мое мнение.
– Да уж вы хоть кого убедите! – восторженно воскликнул Лангдон. – А мне, Брюс, это даже и в голову не приходило!
– Много есть вещей в природе, которые и не снились нашим мудрецам, – ответил горец. – Так, например, то, что вы только что сказали, а именно: охота тогда только представляет собой спорт, когда вы научились в ней не убивать, а давать жить. Однажды я целые семь часов пролежал на самой вершине горы и наблюдал, как играли между собой козы, и получил от этого удовольствия больше, чем если бы всех их перестрелял.
Брюс поднялся на ноги и потянулся, что после ужина всегда служило у него показателем, что он собирался идти спать.
– Хороший завтра будет день! – сказал он, зевая. – Посмотрите, как белеет снег на горных вершинах!
– Брюс…
– Что?
– А как тяжел по-вашему этот медведь, на которого мы охотимся?
– Пудов тридцать, а может быть, и больше. Я не имел удовольствия видеть его вблизи, как это удалось вам, Джимми. Иначе мы сушили бы сейчас его шкуру.
– И он еще молод?
– От восьми до двенадцати лет, если судить по тому, как он взбирался наверх. Старые медведи не берут так легко вершин.
– А вам случалось, Брюс, поднимать действительно старых медведей?
– Таких старых, что им только бы ходить на костылях, – ответил Брюс, расшнуровывая сапоги. – Мне случалось убивать таких старых медведей, что у них не оказывалось ни одного зуба.
– Ну, каких же лет?
– Тридцати, тридцати пяти, а может быть, даже и сорока. Спокойной ночи, Джимми!
– Спокойной ночи, Брюс!
Глава VIII
Мать Мусквы
Еще долгое время после того, как Брюс уже заснул, Лангдон сидел один под звездами перед горевшим у его ног костром. Сегодня вечером яснее, чем когда-либо в своей жизни, он почувствовал в себе дикую кровь. Она возбуждала в нем какое-то странное беспокойство и в то же время заставляла его испытывать глубокое самоудовлетворение. Он начинал понимать, что наконец-то после стольких лет странствований этот удивительный, таинственный дух молчаливых мест, это обаяние гор, озер и лесов поработили его настолько, что он никогда уже не будет в состоянии сбросить с себя эти колдовские цепи. Беспокойство его заключалось в том, что никто на свете, кроме его самого, никакой другой человек, не сумеет так чувствовать и видеть, как научился чувствовать и видеть он сам; ему хотелось, чтобы все они поняли его. Целые годы он работал и мечтал о том, чтобы всю остальную жизнь провести в девственных местах. Его гордостью и страстью было убить, и весь его дом был увешан головами и шкурами животных, которых он погубил. И теперь, с годами, в которые так и не оформились его мечты, что-то вдруг стало сдерживать в нем желание убивать. В последние недели он предоставил жизнь сотням живых существ, которые находились от него на расстоянии выстрела; только сегодня он позволил жить двум медведям. Трепет от этого нового удовольствия медленно, но верно вытеснял его прежние желания. Он больше не мог убивать ради одного только удовлетворения от того, что он не промахнулся и убил. Ему пришел на ум странный сон, который он видел однажды ночью у себя дома, когда хорошо потрудился и заснул. Пустые головы, висевшие на стенах, вдруг ожили и одна за другой повернулись к нему; большие ожившие глаза их ярко заблистали, и они стали обвинять его в убийстве.