И снова перед глазами встало её лицо, одновременно ошарашенное и искажённое болью. Так что облегчение это было горьким и даже мучительным.
Как только вернулись в офис, Макс сразу с головой ринулся в кипучую деятельность. Созвал технарей, просил и Ремира поучаствовать, но тот отказался, сославшись на усталость. Сам же, отдав кое-какие распоряжения по самым неотложным делам, позвонил своему водителю.
— Коля, через пять минут будь у центрального входа, — велел.
— Куда едем, Ремир Ильдарович?
— В детскую больницу на Гагарина.
***
Как Ремир и предполагал, Полина была в больнице. Он ещё издали увидел её фигурку в голубом безразмерном бумажном халате — его и самого заставили надеть такой же.
Она одиноко стояла у дверей реанимации, по сторонам не смотрела, поэтому заметила его лишь тогда, когда он подошёл совсем близко. Уставилась с неподдельным изумлением, но быстро взяла себя в руки и даже поздоровалась.
Ремир остановился рядом с ней, привалился спиной к прохладной стене, не зная, как начать тяжёлый разговор. Так неловко стало, что и руки не знал, куда деть. Из-за этого больничного балахона даже в карманы их не сунуть.
Скосил на неё глаза. Она тоже как-то уж слишком крепко вцепилась в сумочку.
Это напряжённое молчание, что давило прямо-таки физически, наверное, и её изрядно нервировало. Он слышал это по её неровному дыханию, да и просто чувствовал.
Потом она не выдержала, первая спросила:
— У вас тоже здесь кто-то…?
— Нет, я к тебе, — честно ответил он.
Но, господи, как же трудно давались слова!
— Я извиниться хочу, — выпалил он наконец. — За то, что не поверил тебе и за то, что оскорбил.
Она ничего не ответила, и Ремир не знал, что ещё добавить. Покаянные речи — уж точно не его конёк.
И опять это молчание невыносимое…
Вроде бы просто тишина и вот она рядом, едва касается плечом, локтем, ну что такого? А напряжение с каждой секундой нарастало скачками, перехватывало дыхание, обостряло до предела чувства.
В конце концов он не выдержал, развернулся к ней лицом, упёрся руками в стену, взяв её в плен.
— Да не молчи же ты! — выдохнул шумно, горячо. Тут же сглотнул, пытаясь протолкнуть вставший вдруг в горле ком. Наклонил голову, хотел в глаза ей взглянуть, но она смотрела вниз. — Я знаю, что очень сильно тебя обидел. Я не должен был так говорить. Прости… То, что я сказал позавчера, я так не думаю на самом деле. Просто фотки эти… тендер этот чёртов. Не знаю… вообще не соображал тогда ни черта.
Она стояла напротив, опустив голову. Так близко, что он чувствовал её едва уловимую дрожь. И запах её, уже знакомый и такой волнующий, обволакивал, невольно напоминая совсем о другом и заставляя сердце биться быстрее и быстрее.
— Прости, — снова повторил он тихо, хрипло. — Полина…
Она подняла глаза, и от этой невыносимой зелени его так и захлестнуло жаром.
Но тут сзади приоткрылась дверь, кто-то вышел.
Вздрогнув, она выскользнула из-под его руки, отпрянула в сторону.
Ремир снова привалился спиной к стене, пытаясь выровнять тяжёлое дыхание и унять нахлынувшее так некстати волнение, пока Полина разговаривала с медсестрой. Точнее, засыпала её вопросами, но та больше фыркала и раздражалась с видом мученицы.
Когда недовольная медсестра отбилась наконец от приставаний и скрылась за соседней дверью, Ремир снова подошёл к Полине. Но момент был упущен, и то незримое, что так спонтанно вспыхнуло минуту назад между ними, теперь рассеялось.
Впрочем, нет, его-то к ней тянуло не меньше, и кровь горячая пульсировала, и сердце из груди рвалось. Но Полина смотрела на него отстранённо и строго.
Стало вдруг неловко, даже стыдно из-за собственных эмоций, скрыть которые сейчас никак не получалось.
Затянувшееся молчание теперь не нагнетало напряжение, а, наоборот, расхолаживало.
Не зная, что ещё сказать, Ремир в десятый раз повторил:
— Прости.
Она отвела взгляд, но ответила:
— Почему вдруг вы изменили мнение?
Тут он просто не знал, что сказать. Вопрос поставил его в тупик. Как ей объяснишь в нескольких словах всё то, что уже третью неделю выжигает душу? Как тут внятно ответишь, если у самого в голове и в сердце сплошной сумбур?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
— А что с тендером? — спросила вдруг она.
Он нахмурился, с трудом переключаясь. При чём, вообще, тут этот тендер?
— А-а, да нормально всё. Мы выиграли.
— Всё ясно, — невесело усмехнулась она. — Вы просто поняли, что я говорила правду, да?
— Ну, можно и так сказать, — растерянно пожал он плечами, искренне не понимая, сейчас-то на что она сердится?
— Ремир Ильдарович, — совсем уж сухо и холодно продолжила она. — Я ещё тогда хотела поблагодарить вас за то, что вы заплатили за Сашину операцию. Спасибо большое.
— Не понимаю, о чём ты, — помрачнел он.
Вот же трепло, этот доктор! «Я молчу о вашем участии!».
— Я всё знаю, — упрямо произнесла она. — Знаю, что вы оплатили всю сумму. И я очень вам благодарна. Я, конечно же, всё вам верну. Скоро продам…
— Что ты несёшь? — вскипел Ремир.
Отнекиваться и дальше было глупо, но вот это: верну, продам — какого чёрта она так его оскорбляет?
— Я не хочу быть вам должна.
— Что за ересь! При чём тут ты? — в глазах полыхнула злость. — Знаешь что, ты думай о дочке лучше и не майся всякой дурью. Кому будет лучше, если ты в позу встанешь? Уж точно не ей. Мало ли на что ещё для неё деньги понадобятся.
— Я… — начала Полина, но он так на неё посмотрел, буквально придавил взглядом, что она сразу смолкла.
— О дочери думай, — жёстко, даже грубо бросил он, развернулся и стремительно пошёл прочь.
Глава 28
— Всё хорошо, просто замечательно. Переводим из реанимации в интенсивную терапию, — сообщил Яков Соломонович. — И то, думаю, лишь на три-четыре дня, так что во вторник Полиночка, приходите с вещичками, положим вас с Сашей в общую палату. Я там вам говорил, какие надо с собой иметь документы, всё есть? Собрали?
Полина кивала, ушам не веря. В течение нескольких недель она слышала от этого старика, как всё угрожающе плохо, как в будущем может быть ещё всё хуже или вообще может ничего не быть, и вдруг — хорошо, замечательно… Ещё и по имени назвал её девочку!
Страх за Сашку, он стал как вторая кожа, настолько привычен, насколько вообще можно к этому привыкнуть. Ведь каждое утро она просыпалась с этим страхом, каждый вечер — засыпала, и в промежутке научилась с ним сосуществовать. Иногда он притуплялся и позволял чувствовать что-то ещё помимо, иногда наоборот — сжимал все внутренности до боли, и тогда для неё всё меркло. А теперь вдруг этот страх отпускал, потихоньку, по капле. И только теперь становилось ясно, насколько сильно он давил на неё. И опять же не верилось — неужели это всё позади?
А ночью, пока лежала без сна, непрошено в мысли вторгся Долматов. Встреча их сегодняшняя в больничном коридоре потрясла её и взволновала, несмотря ни на что.
Тогда она, конечно, опешила — никак не ожидала, что восточный князь сподобится явиться сам, к ней, в убогую больницу. И для чего? Чтобы лично принести извинения. Немыслимо! Позавчера бы кто сказал такое — ни за что не поверила бы. И извинялся ведь, может, и слегка косноязыко, но совершенно искренне. Тронуло это, конечно, как бы она ни старалась «держать марку».
А потом в нём что-то прорвалось и её потянуло за собой неодолимо. Оказавшись вдруг с ним лицом к лицу, она чуть не погрузилась снова в этот омут очертя голову.
Но, к счастью, вовремя появилась медсестра, самая, кстати, противная из всех. Один взгляд на её вечно недовольное лицо запросто убьёт весь пыл и отрезвит кого угодно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Точнее, кого угодно, кроме Долматова. Ему, похоже, вообще было плевать на то, где он, кто вокруг. Он вообще никого, кроме неё, Полины, не желал замечать. А как лихорадочно горели его глаза!
Правда, отметила она, что блеск этот горячечный был какой-то совсем нездоровый, и лицо, к тому же, бледное, и губы спёкшиеся, и от тела жар. Он же болен, догадалась. И внутри что-то дрогнуло, почти сломило её твёрдость, почти заставило уступить ему.