Читать интересную книгу Новочеркасск: Роман — дилогия - Геннадий Семенихин

Павел часто принимал необоснованные решения и быстро их отменял. Наблюдая за поведением царя, Платов со вздохом думал: «Слаб император наш новый, зело слаб. И умом, и духом, и плотью». Широкое лицо Павла с раздутыми ноздрями, однообразные букли парика и голос, всегда готовый сорваться на визг, — все это было театральным и настолько неубедительным, что про себя Матвей Иванович иной раз даже и прижеливал императора.

— О! Донской атаман, степной рыцарь! — воскликнул, прискакивая в тронном кресле, царь, когда Платов был впервые ему представлен, и милостиво протянул ему пухлую руку. — Знаю, знаю про ваши доблестные подвиги во имя престола российского. Весьма о них наслышан. Полагайте, что вы всегда можете рассчитывать на нашу монаршью милость, как и войско, вами предводительствуемое. Имел удовольствие изучать на досуге порядок действия казачьей конницы на военном театре и весьма его одобряю. Однако должен признаться, что он мне показался несколько хаотичным. Не кажется ли вам, генерал, что надо кое-что перенять из тактики прусской кавалерии? На мой взгляд, она у них весьма совершенный механизм. Что скажешь по этому поводу, генерал?

— Ваше величество, — ответил Платов, — прусская кавалерия никогда не била мою донскую конницу. И не побьет! Но если вы помните, то в одна тысяча семьсот шестидесятом году наши казаки захватили в Берлине не только казну, но и мундир Фридриха Великого.

В царских палатах воцарилась недобрая тишина. Придворные, испуганно переглядываясь, решили, что император Павел, безмерно почитающий военную прусскую школу, немедленно вспылит и осыплет казачьего генерала бранью и угрозами. И действительно, лицо Павла Первого стало медленно наливаться тугой кирпичной краской, а широкие крылья носа раздулись, сделав его еще более некрасивым. Еще мгновение, и вспышка ярости должна была разразиться. Но вдруг выпуклые недобрые глаза царя успокоенно вздрогнули и короткий трескучий смешок вырвался из его уст. Еще не зная, что этот смех предвещает, придворные дружно подхватили его. Невысокая фигура императора так и колыхалась от смеха.

— Ну, генерал, вы меня на сей раз и потешили! Само по себе похвально ваше намерение сразиться с первоклассной конницей Фридриха Великого. И я глубоко убежден, что казаки достойно бы постояли за свое отечество и его императора.

«Кажется, гроза пронеслась», — успокоенно подумал Платов, получив всемилостивейшее разрешение удалиться. Но он глубоко ошибался. Гроза только надвигалась. Его дерзкий ответ не был забыт. Едва лишь Матвей Иванович, завершив на этот раз довольно длительное свое пребывание в столице, успел выехать за последнюю городскую заставу, Павлу был доставлен пространный донос, утверждавший, что генерал-майор Платов отправился на Дон, в родные края, отнюдь не для свидания с заболевшей женой и родными, а для той цели, дабы по примеру крамольного черкасского атамана Кондратия Булавина поднимать восстание и вести донских казаков на Петербург. Докладывая эту бумагу, министр внутренних дел тянул нудным голосом, косился на царя:

— Ваше величество, не хотел вас расстраивать сегодня с утра, но ревностное служение трону обязывает меня довести до вас сию горькую и оскорбительную правду.

Лицо у Павла сделалось сначала восковым, потом покраснело. Он вскочил с тронного кресла и яростно затопал ногами.

— Что? Заговор? Немедленно догнать и вернуть! В кандалы его! В Петропавловскую крепость! В одиночку!

У Платова были бойкие кони, и они уже успели отмахать более сотни верст, когда позади послышался нарастающий топот. Приподняв занавеску над задним окошком, Матвей Иванович увидел настигающую их карету, запряженную шестериком.

— Эка прет, — заметил он насмешливо. — От смерти, что ли, бежит? А ну-ка, и ты, Федот, прибавь ходу.

— Все равно догонит, — вздохнул Федот в ответ. — У нас же четверик всего-навсего. Хочешь не хочешь — догонит.

Карета вскорости их действительно обогнала, и Матвей Иванович не без удивления увидел на ней золоченые вензеля царского двора.

— Ишь ты! За какой он такой надобностью? Похоже, кто-то из придворных сановников.

Внезапно карета описала дугу и остановилась, перегородив тракт.

— Что это еще за кадриль такая? — нахмурился Матвей Иванович. — А ну-ка, придержи лошадей, Федот, пойду узнаю, в чем дело.

Но узнавать не потребовалось. Из остановившейся кареты выскочил царский курьер в черной треуголке, при шпаге и аксельбантах. В сопровождении двух рослых полицейских подошел к экипажу и распахнул дверцу.

— Ваше превосходительство, если не ошибаюсь, вы и есть генерал Матвей Иванович Платов? — осведомился он, небрежно откозыряв.

— Как будто бы я и есть, — грубовато ответил Платов, сразу уловивший эту небрежность.

— Государем императором вам приказано пересесть в мою карету…

— Не можете ли объяснить причину?

— Полагаю, ее вам назовут в Костроме, — пообещал царский курьер.

— Я привык выполнять любую царскую волю, — грустно пожал плечами Платов и пересел в карету, запряженную шестериком, подавленный мрачной неизвестностью.

Но в Костроме ему тоже ничего не сказали. В сопровождении полицейских Платова провели по узким каменным ступеням тюрьмы на второй этаж, в кабинет ее начальника. Шагая по узкому коридору, Матвей Иванович вдруг ощутил холод и оцепенение и сразу понял, что между прежним и нынешним Платовым выросла зыбучая стена. Это не прежнего Платова, героя кавказских битв и штурма Измаила, вели два рослых полицейских в пропахших потом мундирах. Нет, они вели преступника Платова, так же бесцеремонно и оскорбительно, как водили сотни других преступников: казнокрадов, грабителей с большой дороги, фальшивомонетчиков.

Начальник тюрьмы, смущенно разводя руками, объяснил, что долг повинует ему отобрать у Матвея Ивановича саблю и по приказу самого императора Павла препроводить его в Петропавловскую крепость. Зачем и почему, этого он не знает, а только знает одно, что любое повеление государя надо выполнять неукоснительно.

— Это и сам я знаю, — грустно подтвердил Матвей Иванович, — ибо всю жизнь полагаю себя верным слугою престола и отечества.

В Петропавловской крепости его обрядили во все тюремное и отвели в одиночку. И когда ржаво захлопнулась тяжеленная дверь, мысленно он отметил: вот и выросла стена между прежним и нынешним Платовым, и навсегда, вероятно. Он знал силу необузданной жестокости Павла и многочисленные рассказы о том, как сурово расправлялся император с любым непокорным. «Но я-то при чем? — обиженно спрашивал он самого себя. — Всю жизнь свою стоял насмерть за веру, престол, царя и отечество, во все баталии шел без страха и упрека да и в мирные дни ничем себя не посрамил. За что же меня в этот каменный мешок упекли, за что обрекли на страдания невинные?» Платову вдруг захотелось стучать в холодную дверь руками и ногами, биться об нее головой, звать человека, которому можно было бы все объяснить и просить эти объяснения передать лично царю. Но кого именно звать? Этого он не знал.

Матвей Иванович с трудом удержался и опустил занесенные над головою руки.

— Они же должны во всем разобраться. Я не виновен. Не виновен, черт побери! — выкрикнул он с надрывом.

Матвей Иванович обессиленно опустился на соломенный тюфяк, кем-то брошенный еще до его прихода на голые деревянные нары. «Меня должны оправдать, меня обязательно оправдают», — убеждал он себя. Но проходили дни и недели, а в камеру никто не приходил, чтобы с ним поговорить. На допрос его не вызывали тоже. Лишь трижды в день открывалось решетчатое окошко и в оловянной миске ему подавали самую бедную пищу.

Когда миновал месяц, Платов понял, что пощады ему не будет и до последнего дня с ведома императора Павла ему теперь уготована участь узника. «Лучше бы уж казнили!» — думал он со злостью.

Где-то существовал мир, большой и шумный, с церемониалами и приемами, с балами и походами, с печальными и веселыми песнями по-над Доном. Где-то уже, вероятно, выплакала слезы верная жена Марфа Дмитриевна, а он оказался навечно отреченным от мира живых и полноправных. Да и как бы он мог считать себя полноправным человеком, находясь в этом каменном мешке, где отмерен каждый шаг от двери до нар.

Легкий шорох вывел Матвея Ивановича из оцепенения. Брезгливо вздернув плечами, он проводил взглядом очередную крысу и подумал огорчительно: «Черт потери, ведь нет ничего хуже, чем быть заживо погребенным».

А что стоит государю императору во всех депешах своих объявить, что он, донской генерал Платов, был обвинен в измене, в оной сознался и понес заслуженную кару. Кто потом разберется, был ли он изменником или нет? При каком царе можно было бы доказать невиновность человека, гибели которого пожелали сильные мира сего? «Сколько лет еще пройдет, а все будет так!» — горько заключил Платов, вновь ложась на жесткий соломенный матрас.