— Как понимаешь задачи комсомола, Быкодеров? — прервала Деда Валька.
Шура вздохнул, откашлялся.
— Как все. Мне работать в колхозе, а батьке бить Гитлера.
— Как работать? — спросил Дед.
— Известно как. Чтоб трактор всегда в полной исправности, чтоб простоев по моей вине не случилось, чтоб дисциплина. А остальное — как все.
— Думаю, что Александр Быкодеров в основном понимает задачи комсомола на сегодняшний день, — поднялся Гриша. — Есть еще вопросы? Переходим к голосованию. Единогласно. Против и воздержавшихся нет. Поздравляем тебя, комсомолец Александр Быкодеров, от имени бюро райкома ВЛКСМ и коммунистов колхоза.
И он юркнул в невидимый нам угол, где стоял Шурка, и оттуда звенел его голос.
— Валентина Степановна выпишет тебе комсомольский билет. Фотокарточку сдал?
— Нет. У меня только старая, довоенная, после пятого класса фотографировался, а после шестого уже не фотографировали…
— Ладно, Шура, пока без фотографии выпишем, а потом разживешься, приклеим.
— Да у них, Григорий Кузьмич, ни у кого нет, — заметила Валька. — Принесли мне какие-то детсадовские, стыдно смотреть.
— Ничего, Валюша, выписывай им так. Можешь быть свободным, комсомолец Александр Быкодеров, еще раз поздравляю. — И Гриша позвал нас: — Заходи! Живо! Да вы по одному. Все равно разговор будет отдельно с каждым.
Проходя мимо нас, Шурка, растянув рот до ушей, ткнул кулаком меня в живот.
Я ответил тем же. Васька ловко подставил ему ногу, и тот, оступившись, вылетел за дверь.
Сделали мы это чисто, по хорошо наигранной комбинации, как сейчас говорят спортивные комментаторы, бригадир прикрикнул на нас:
— Ну, лошадки необъезженные!
— Чупров или Попов, выйдите кто-нибудь, — бросила Валька. — В комсомол группой не принимают.
Бригадир испытующе окинул нас взглядом, захохотал:
— Разве ты не видишь, Валюша, они же веревочкой связаны. Два друга.
— Ничего, — повернул к нам разгоряченное лицо Гриша. — Ты, Василий, пройди сюда, — и он метнул рукой в сторону края стола, где, потрескивая, коптила «катюша», — а ты, Андрей, там подожди, — он кивнул в сторону нар. — Ну так — начнем прямо с биографии. Слушаем тебя, Василий Попов.
Из темного угла мне хорошо было видно лицо Васьки. Он стоял за спиной Мартынка, и тому пришлось повернуться, чтобы видеть Ваську. Только сейчас, при неярком свете «катюши», я рассмотрел, как же Мартынок худ. Он всегда ходил в замасленной телогрейке, в каких ходили и мы, а теперь сидел в чистой хлопчатобумажной гимнастерке с аккуратно подшитым белым воротничком. Этот кипенно-белый воротничок сильно оттенял его худобу.
Сколько Мартынку? Лет сорок? Больше? Да нет, я слышал, как он ругался с Халимом Викуловым и сказал: «Мы одногодки». А тот с девятнадцатого. Выходит, только на девять лет старше меня. Что же это с ним такое?
Появился он в бригаде недели три назад. Привез его Дед.
— Принимайте тракториста и шофера, — сказал Мартынок, стаскивая с запотевшего лба ушанку. — Ранбольной я. Комиссовали из госпиталя. Можно бы домой ехать, да фашист не пускает.
— А куда ж ехать-то? — спросил бригадир.
— В Молдавию, под город Бельцы…
— О, тогда придется малость подождать, — покачал головой Василий Афанасьевич и повел гостя в землянку — показать его место на нарах.
В первый же день мы поняли, что Мартынок не очень общительный мужик. Но, как заключил наш Василий Афанасьевич, жить с ним было можно. К нам, подросткам, относился хорошо. Дня три назад Мартынок даже вступился за Славку и чуть не застрелил Халима. Выбежал из землянки с карабином, бледный, клацает затвором и орет: «Застрелю, гнида!» А Халим на него: «Я тоже могу взять». Стоят друг перед другом два доходяги и орут до хрипоты. Потом Мартынок швырнул карабин на крышу землянки: «Не буду поганить о тебя руки».
Халим все же, видно, испугался, потянул себе с крыши землянки немецкую винтовку — там их лежало штук пять-шесть.
Оружия этого у нас на стене сколько хочешь. Палку ищешь — не сразу найдешь, а винтовки и карабины ребята каждый день с полей приносят. Вот и сейчас в углу землянки стоит полдюжины. Все вычищены, смазаны. Это Мартынок, он любит с оружием возиться.
Мартынок поменял позу. Теперь мне видна только правая сторона его исхудалого лица. А что, если он умрет? Ляжет сегодня спать, а утром не встанет. Хорошо помню, что именно в тот вечер вид Мартынка испугал меня. Я не хотел, чтобы война и его унесла.
Когда я оторвался от своих воспоминаний, Васька уже рассказал биографию и теперь отвечал на вопросы. Его почему-то спросили, как он думает о своей жизни в будущем. Мне этот вопрос показался не только неуместным, но и нелепым. Спросил Мартынок.
— Это после войны, что ли? — удивился Васька. — Да пусть кончается скорей.
— А все же? — посмотрел на него председатель. — Теперь уже скоро, вон от Ростова и Краснодара погнали.
У Васьки отец погиб. Еще в прошлом году прислали похоронку. Мать работала здесь же, в полевой бригаде. Они зарывали на наших полях окопы. Дома две сестренки — семи и двенадцати лет. Хозяйничают сами. Он старший в семье. Уж не поэтому ли ему задали такой вопрос?
— Да как, — потер свой лоб Васька. — Как все — работать. Сестренок на ноги надо ставить. На механика учиться буду, а война кончится, может, еще куда…
— А в комсомол почему вступаешь? — спросил Гриша.
— Как почему? — не понял вопроса Васька. — У меня батя на войне… Потом, может, и меня в армию, вон уже приписное в военкомате выдали…
— Ну, до вас-то дело не дойдет, — вмешался опять Мартынок. — Еще двадцать пятый надо забрать, а там двадцать шестой еще…
— Ты, Кирюха, в своем госпитале трошки подотстал от жизни, — засмеялся бригадир. — Двадцать пятый уже весь мобилизовали, а двадцать шестой тоже шевелить начали. Вон Колька Хрулев, он рожденный в марте, так ему уже повестка — явиться с котелком.
— Так мы не кончим сегодня прием, — нетерпеливо постучал о стол Валькин карандаш, и Гриша, порывисто подавшись с табурета, предложил:
— Давайте голосовать.
Проголосовали единогласно, и Васька после поздравлений прошел на мое место, а я стал на его.
Моя биография оказалась тоже до обидного короткой, как и биография Васьки и Шурки, хотя я и пытался удлинить ее за счет «семейного положения». Чтобы мне меньше задавали вопросов, я сразу сказал об отце и старшем брате.
— Сейчас они на фронте, — закончил я свой рассказ. Немного помолчал и добавил: — Писем нет. От отца до самой бомбежки шли, а от брата последнее в мае было, скоро год…
— Ну, тогда живые они оба, — как-то неестественно бодро подхватил Дед. — Номер полевой почты у них сменился за это время — вот письма и не доходят, а нового вашего адреса они не знают. Вы на старую квартиру-то ездили? Может, туда письма идут?
— А чего ездить, там ничего нет. Ни дома, ни улицы…
— М-да, брат, — вздохнул Дед. — Теперь, Андрюха, у всех так. У меня вон самого невестка с внучкой… На Тракторном жили. Сын пока пишет, в каждом письме за них спрашивает. А я отписываю, что эвакуировались они, а сам знаю: не успели… А твои-то, Андрюха, живы. На войне ведь тоже не всех убивают…
Дед совсем сбил меня с толку. Гриша что-то спросил, а я не расслышал. Стою и думаю про отца и брата. Раз меня так уговаривают, наверное, и вправду их уже нет. Что тогда? Как жить? У моих друзей свои дома, а мы заняли какой-то разбитый, с сорванной крышей. А что, как вернутся хозяева? Хорошо, скоро лето, а придет зима? И тут же успокоил себя. К зиме-то война кончится, вон как турнули гитлеровцев.
— Ты чего молчишь? — тронул меня за рукав бригадир. — Гриша про учебу спрашивает. Имеешь ли планы какие?
— Думаю учиться, война вот кончится.
— Тебе в девятый? — подхватил Дед. — Вон с Гришей и катайте. Один в девятый, другой в десятый… — Он на секунду запнулся, потом уже не так бодро добавил: — Но прежде Гитлера надо прикончить.
— С Уставом и Программой знаком? — спросил Гриша.
— Знаком.
— Тогда голосуем.
Когда мы вышли из сырой и душной землянки, поднявшийся ветерок дружно разгонял туман, и на небе стали проступать звезды. Ужинать решили на дворе. Все, кроме Викулова, ждали нас. Мы знали, какая это была пытка — сидеть подле котла и ждать. И отойти от булькающей кашицы не заставишь себя, и ждать, пока тебе ее дадут, нет сил. Но даже маленький сын Оли Юрка сидел со всеми и ждал.
Сразу загремели алюминиевые миски и котелки. Я протянул Оле свой румынский котелок, напоминавший полоскательницу, только не круглую, а четырехугольную, и она щедро опрокинула в него полную поварешку уже загустевшего пшенного кондера.
— Комсомольцам по полной, с верхом! — весело приговаривала она, ловко шлепая кондер в подставленные посудины. — Можно и добавки!