— Не хотите посмеяться?
— Не хочу! А что тут смешного? Кто мы такие, чтоб званые чаепития затевать? Моя тетя Маня говорила: «Всяк сверчок знай свой шесток!»
— Я вас понимаю! Пощаду поклоннику!
— Много о себе понимаете, мадам Валивольтраут фон Шлеггер! Надеетесь с начальством чаевничать? Много чести!
Валя было приготовилась ответить в том же духе, что-то ядовитое, но в тамбуре послышались шаги, дверь отворилась и вошел Клондайк.
— С праздником, девушки! — весело сияя глазами, зубами и всем своим видом, приветствовал он хлеборезок.
Надя поднялась с топчана, а Валя так поспешно вскочила с колченогой табуретки, что с грохотом опрокинула ее на пол.
— Здравствуйте, гражданин начальник! — с радостным выражением лица пропела она. — Не откажите с нами чайку выпить во здравие революционного праздника трудящихся всего мира! Только вот сахарку нет, — с сожалением добавила она. — Пьем по-восточному, без ничего!
Надя похолодела от страха: «С ума сошла, нахалка, сейчас он…»
— Здорово у вас получается! Как призыв с трибуны! Как тут откажешься? — с улыбкой произнес Клондайк, и, словно угадав их «коварный замысел» и подвох, спросил:
— Так куда разрешите? — и, не дожидаясь ответа, откинул полы шинели и уселся на топчан прямо рядом с опешившей Надей. Пока она размышляла, стоит ли ей отодвинуться подальше от него, Валя уже протянула ему полную алюминиевую кружку жиденького чая. Правда, он только раз пригубил свою кружку и тотчас поставил обратно на стол. Потом, перехватив на себе испуганно-тревожный взгляд Нади, а она явно не одобряла его, понимающе улыбнулся ей и встал.
— Благодарю вас, было очень вкусно. Всего хорошего, и ушел.
— Валя, послушай! А ведь он нас одурачил! Хотели посмеяться над ним, а вышло? «Благодарю вас, очень вкусно», а? А ты уж постаралась, полную кружку набухала!
— Похоже, что так! — согласилась Валя.
— Факир был пьян, и фокус не удался! И, чтоб скрыть охватившее ее волнение и спрятать то ликующее, что вихрем поднялось в ее душе, схватила нож и начала колоть лучинки для хлеба, чтоб накалывать довески, но не могла унять дрожавшие руки и занозила палец. Вытаскивая занозу, она не переставала удивляться: «А ведь не струсил, вот!»
— Знаете, я обратила внимание на одну вещь, — сказала Валя, убирая со стола посуду.
Ожидая услышать что-нибудь гадкое опять, насмешку или язвительное замечание в адрес Клондайка, Надя умышленно не проявила любопытства, не спросила, ждала.
— Я говорю, что заметила, он никогда не делает злой морды при виде начальства, как другие псы…
— А почему он должен делать злую морду? — возразила Надя. Она слегка обиделась за «псов».
— Нет, конечно! Разве вы не замечали — каждый из них, оставаясь наедине с нами, зечками, человек как человек, но только стоит завидеть начальство или просто своего «собрата по оружию», тут уж он старается изо всех сил показать преданность свою режиму: орет даже без нужды, страху нагоняет, чтоб видели, какой он грозный и строгий. Дескать, не забывайся, зечка, знай наших!
— Верно! — согласилась Надя. — Собачья работа! Собака то же, с хозяином когда, лает, кидается, сторожит, хлеб отрабатывает!
— Вот и я говорю. А Клондайк всегда одинаковый со всеми. Важно-серьезный, не идет, а выступает. Глубоко озабочен доверенным ему делом: зечек стережет, чтоб не нарушали режим.
«Смейся, смейся, немчура, я-то знаю, что он не такой», — позлорадствовала Надя, но вслух ей ничего не сказала. Зачем лишний раз свое превосходство показывать, и так ее люди обидели сроком.
После Дня Победы, который очень бурно праздновали вольняшки и даже; от Горохова несло спиртным, нежданно-негаданно поднялась злющая пурга. За одну ночь опять, как зимой, перемело все дороги. Теперь уже Надя возила хлеб на телеге, и трудно приходилось Ночке тащить вязнувшие колеса по снежным наметам. Старая телега подпрыгивала на кочках смерзшейся грязи, угрожая в любой момент развалиться. Грохот и скрежет стоял на всю тундру.
— Москву испугаешь! Подумают, опять война! — смеялись пекари.
Но уже через неделю выплыло из облаков солнышко и быстро подобрало весь снег. Как-то раз, возвращаясь с пекарни, Надя увидела у вахты две озябшие на ветру женские фигурки. Они разговаривали с Гороховым. Встреча с опером всегда неприятна, и Надя, спрыгнув с телеги, поспешила на вахту отдать пропуск. Пока вахтер подошел к окошку, она успела разглядеть женщин. Горохов скосив глаза куда-то вдаль, словно стыдился смотреть на них, не переставая твердил:
— Я сказал, не положено! Повторяю еще раз: приказ начальника генерал-майора Деревянко. Не положено.
Одна из них, та, что помоложе, с заплаканными, красными глазами, утирала платком лицо и горячо убеждала его в чем-то.
— Говорю вам, не положено! Передачу сдадите на вахту, а свиданья не положено, — Горохов отвернулся и, нагнув голову, скрылся на вахте.
— Девушка! — обратилась одна из них, завидев Надю. — Умоляю вас, передайте Палагиной Тане, что к ней мать приехала.
— Из Москвы? — ахнула Надя.
— Да, пожалуйста!
Ворота отворились, и лошадь с телегой проехали в зону, а к вахте, на ходу надевая телогрейку, уже бежала Таня. Кто-то успел сообщить ей, и она торопилась, хоть на миг, пока не закрылись ворота, взглянуть на дорогое лицо матери или помахать рукой через проволоку зоны, если вертухай не прогонит обеих выстрелами с вышки.
«Ишь ты! Не положено! Да кто же этот царь и Бог, который указал, что положено, а что нет? Кто дал ему такое право распоряжаться тысячами людских судеб и даже жизней, загнав их в бараки за колючую проволоку? Кто этот исчадье ада, выдумавший законы, по которым Таня не может повидать даже издалека, через предзонник, свою родную мать, а женщина, проделав путь в пол-России, не смеет взглянуть на свою дочь, и так в течение десяти лет! За что? Нет! Надо писать прямо лично товарищу Сталину! Он сам имеет дочь Светлану. В школе, в Красном уголке висит фотография: Иосиф Виссарионович на даче где-то на юге. Он обнимает миловидную темноглазую девочку, и подпись… Не может быть, чтоб он не посочувствовал несчастной матери!» — возмущалась Надя, яростно швыряя лотки с хлебом.
Тогда она еще верила в него и воспринимала жизнь такой, какой учили ее школа, кино, радио и в первую очередь песни. А песни были ее жизнью, частью ее самой. Да разве не убеждала ее Любовь Петровна Орлова, что нет в мире другой такой страны, где так вольно дышит человек? С великим усердием распевали юные пионеры слова, от которых слезы наворачивались на глаза:
И звезды сильней заблистали,И кровь ускоряет свой бег,И смотрит с улыбкою Сталин,Советский простой человек.
Конечно, она не могла не видеть многое, что грязной тряпкой хлестало по лицу, надолго оставляя в душе неприятный осадок; и нищих, и калек в замызганных шинелях, со следами оторванных погон, и убогих старушек, робко просящих милостыню, и бесконечные очереди в магазинах. Но все это были, по ее разумению, временные трудности, последствия разорительной войны. И даже таинственному поселку дач НКВД, за сплошными зелеными заборами, куда под выходной день подъезжали сверкающие черные лимузины с важными мужчинами и роскошными женщинами, Надя находила объяснение, то были: