Читать интересную книгу Невинный сон - Карен Перри

Мне вернули моего ребенка, – он изменился, он травмирован, связь между нами нарушена. Каждый день я сражаюсь, чтобы завоевать его доверие. То и дело я вижу в его глазах подозрение, и от этого сердце мое болезненно сжимается. Но у меня теперь есть еще один ребенок – девочка, живое напоминание о ее отце. Его темные волосы, круглые, широко открытые глаза, серьезный, оценивающий взгляд. Она тянется ко мне, а я тянусь к ней. Во всей этой истории она – мое величайшее утешение!

Малышка родилась в июле, а через несколько недель, в теплый сентябрьский день, я приняла решение. Мы сидели рядом – мама и я – на кухне в доме моих родителей и смотрели, как за окном сад купается в золотистых лучах послеполуденного солнца. Отец, присев на корточки возле цветочной клумбы, полол сорняки и общипывал стручки горошка. Рядом с ним, наблюдая за работой деда, с серьезным выражением лица стоял Диллон, и всякий раз, когда требовался тот или иной инструмент, он с готовностью его протягивал. Я вглядывалась в его узкие напряженные плечи, в тихие послушные движения, и на душе у меня было неспокойно. В Диллоне не было ни капли живости, ни капли присущего мальчишкам озорства. Да, он был послушным ребенком, но его скованность и покорность меня тревожили. Голова моя раскалывалась от усталости, все тело, казалось, было пропитано влагой, как будто меня в одежде окунули в воду, и моя промокшая одежда тянет меня ко дну. Хотелось одного: избавиться от всех этих мрачных мыслей, страхов и нескончаемых тревог и поспать хотя бы три часа подряд. Но меня пугало и то, что может случиться, если я позволю себе расслабиться. Горе еще не сломило меня, и я боялась, что, если ослаблю оборону, оно вползет в мою душу и поглотит ее.

– А как насчет Хейзел? – отвлекая меня от размышлений, спросила мать.

Малышка, завернутая в одеяльце, спала у нее на руках, и мать неотрывно смотрела на ее крохотное личико.

– Хейзел?

– Да, Хейзел. Мне всегда нравилось это имя.

– Не думаю, что оно ей подходит.

– А как насчет Аланны?

– Нет, не подойдет.

– Но надо же дать ей какое-то имя! – с нарастающим нетерпением в голосе заявила мать. – Сколько же можно называть ее малышкой? Ей уже почти два месяца.

Голос матери, словно маленький молоточек, колотил мне по голове, и я снова повернулась к окну.

Конечно, она права. Ребенку надо дать имя. Но с той минуты, как погиб Гарри, я жила как неприкаянная. Беременность прошла будто во сне, роды – в страдании, боли и внезапной радости. Но со дня гибели Гарри я плыла по течению сквозь дни и недели. Вокруг меня что-то происходило, но я никак не могла сосредоточиться, я не в силах была сфокусироваться ни на едином событии. Мое нежелание ни с чем иметь дело походило на побег от жизни. Но только так я могла пережить то, что случилось. Порой это смутное забвение приносило мне некое облегчение. Я чувствовала, что должна приступать к выполнению своих обязанностей, но эта обязанность – выбрать имя дочери, имя, которое ей придется носить всю ее жизнь, – казалась выше моих сил.

В саду отец протянул Диллону ладонь, и мальчик, с любопытством вытянув шею, внимательно в нее всматривался. Наверное, на ладони лежал червяк или какое-то насекомое, потому что отец неожиданно поднес руку к самому лицу Диллона, тот резко отпрянул, а потом они оба расхохотались. Так удивительно было видеть Диллона веселым, так непривычно и так неожиданно, что у меня на глаза навернулись слезы, и я отвернулась.

На мою руку нежно легла рука, и, опустив глаза, я увидела, как на пальце матери поверх свадебного кольца поблескивают крохотные бриллианты обручального.

– С ним все будет в порядке, – мягко сказала она.

И тут меня прорвало: из глаз хлынули слезы, а когда я заговорила, голос звучал сдавленно и прерывисто.

– Он сломлен, – сказала я.

– Он теперь в безопасности. Это самое главное.

– Он не хочет со мной разговаривать. Он заставляет себя смотреть на меня.

– Робин, не все сразу. Диллон к тебе вернется. Он твой сын.

Я покачала головой, убрала руку и потерла веки.

– Мне кажется, что он во всем винит меня. Он винит меня в том, что я его не уберегла. А потом, когда он обо мне уже забыл, когда он привязался к другим людям, я явилась и разрушила эту новую связь, и в этом он тоже винит меня.

Мать глубоко вздохнула, и я, открыв глаза, увидела, как ее лоб прорезали глубокие морщины и как она по своей привычке от волнения закусила губу.

– Вспомни, что сказал тебе психолог: сразу все не наладится и сколько на это понадобится времени, неизвестно. Месяцы, даже годы. Но дети – существа стойкие. И он сильнее, чем кажется. Так же, как и его мать.

– Я, мам, вовсе не стойкая. Я едва все это переношу.

– О, Робин, бедная моя детка.

Она снова сжала мою руку, и в ее жесте были и любовь, и страх; а я почувствовала себя снова ребенком, тридцатипятилетней девочкой, которая вернулась в отчий дом для того, чтобы о ней заботились, чтобы ее лелеяли, чтобы ее, как в прежние времена, защищали и наставляли на путь истинный. И я вдруг рассердилась на себя. Я должна что-то сделать. Я должна взять судьбу в свои собственные руки.

После смерти Гарри я не в силах была вернуться в наш дом. Я не могла вернуться в дом, где мы жили с ним вместе, в дом, полный воспоминаний – хороших и дурных. К тому времени со мной уже был Диллон, и мне с ним одной было не справиться: не справиться с его непринятием случившегося, с его непреодолимым гневом и неприязнью ко мне. Мне нужна была помощь, и мой отец предложил, чтобы мы с Диллоном поселились у них.

– Пока не родится ребенок, – сказал он, – и ты снова не встанешь на ноги.

В те дни мое согласие с его планом казалось поражением, но в те дни я чувствовала себя побежденной на всех фронтах, так что еще одно поражение ничего не меняло. Я сказала себе, что этот переезд пойдет на пользу Диллону, и так оно и случилось. Он все больше сближался с моими родителями, разрешал им себя обнимать, втягивался в их повседневные дела и порой неровно и тихо сам заговаривал с ними. Но со мной ни слова! Он держался холодно и отстраненно. Его неприязнь ко мне выплескивалась волна за волной, и я изумлялась, с каким постоянством он ее выказывал. Прошли месяцы, а Диллон не потеплел ко мне ни на йоту. Я надеялась, что все переменится с появлением ребенка. Диллон действительно проявлял интерес к сестре, однако ко мне был по-прежнему равнодушен.

И вот день за днем во мне стало нарастать желание куда-нибудь уехать. В Дублине было слишком много воспоминаний. Меня мучила ностальгия и убивали сплетни. Пресса, узнав о нашей истории, упивалась ею как могла. И хотя внимание к нам постепенно затихало, я знала, что как только начнется суд, оно вспыхнет с новой силой. К тому же я была слишком взрослой, чтобы жить с родителями. Если у меня и есть шанс заново построить свои отношения с сыном, я смогу это сделать лишь где-то вдалеке, без помощи родителей или кого бы то ни было. Я должна это сделать сама. У меня было предчувствие, что стоит нам оказаться в изоляции, как у Диллона не останется выбора: ему придется научиться мне доверять.

Так вот, пока я сидела рядом с матерью и вглядывалась в сад, подрумяненный теплом уходящего лета, мне в голову пришла некая мысль. Неожиданная, непрошеная мысль, однако в ту минуту она мне показалась абсолютно верной. Нечто вроде дара с небес. Танжер. Место, где Диллон родился. К тому же единственное место, где Гарри по-настоящему жил и радовался жизни. Единственное место, которое он считал своим родным домом. После его смерти я неожиданно поняла, что в Дублине он так до конца и не прижился. Наш дом не стал для него домашним очагом, не стал для него надежным пристанищем. Он был лишь полым панцирем, в котором мы бесцельно кружили. Или холодной пещерой, где с каждым днем росло наше недоверие друг к другу.

Свое сердце Гарри оставил в Танжере. Когда в последний раз мы встретились взглядами, в нем сквозила мольба. Этот взгляд словно выманил из меня безмолвное обе-щание вернуться в Танжер. Привезти сына домой.

Во мне вдруг зародилась решимость, она росла и крепла; за эти месяцы я впервые почувствовала, что в груди моей закипает радостное возбуждение. Я уже собралась рассказать все матери, но тут же передумала. Она еще к этому не готова. Мать не поймет, что мне необходимо уехать, а у меня еще не было сил убедить ее в своей правоте. Я посмотрела, как она нежно качает на руках крохотную внучку, и не сказала ни слова о своем решении.

– Марта, – мягко проговорила я. – Назовем ее Марто-й.

Глаза матери застелила пелена, и она, улыбнувшись мне сквозь слезы, посмотрела на спящую малышку.

– Марта, – точно пробуя это имя на вкус, нежно произнесла она, а потом склонилась над девочкой и прижалась губами к ее головке.

Мать меня не поняла, но отпустила нас. С тех пор как я с двумя детьми и разбитым сердцем переехала в этот старый, хорошо знакомый город, мы с ней часто говорим по телефону. Я знаю, она считает, будто у меня переходный период, считает, что в моей жизни наступит новый этап, и тогда я вернусь. Я не хочу ее разуверять и расстраивать. Завтра брат с подружкой уедут, и мне немного страшно: как я справлюсь одна? Да, это будет непросто, но сейчас лучше об этом не думать. Я маленькими глотками пью кофе и наблюдаю, как на теплом вечернем ветру колышутся гигантские пальмы.